Наибольшей численности гусария достигла к двадцатому году семнадцатого столетья. В битве при Клушине неполных семь тысяч поляков, из которых почти шесть тысяч были крылатые гусары, разбили тридцатипятитысячную армию русских со шведскими наёмниками. Несколько вооружённых копьями, саблями и кончарами[17]рот напали на шведскую конницу, не привыкшую так, один на один, встречаться с гусарийскими хоругвями. Обуянные ужасом иноземцы пустились наутёк в основной стан. То есть на своих трусливых плечах принесли польскую тяжёлую кавалерию в русский лагерь. Далее – резня, кровь, стенания, позор.

Тяжёлый был тот год. Польша уже имела наглость диктовать Европе свои условия. Подначивала турок, татар против России. Тут же била их безбожно, а чуть позже брала в союзники. И опять – и в хвост, и в гриву их, басурманов. В конце восемьдесят третьего года гусарийцы выступили на помощь осаждённой турками Вене и заслужили репутацию храбрейших воинов, когда-либо встречавшихся под солнцем.

Битва под Веной стала последней значительной победой гусарии под командованием Яна Третьего Собеского, тогда уже короля. Угроза завоевания Западной Европы османской империей была снята. Но… Ничто успешное не вечно без должной государственной поддержки. Роскошные хоругви требовали роскошного содержания, современных вооружений, новейшего огнестрельного оружия, мобильной и эффективной артиллерии. А это деньги, деньги и ещё раз деньги. Тут-то мудрости королевской и великокняжеской стало исторически не доставать. В отличие от государственности русской, выпестовавшей такое великое детище, как внутренняя и внешняя разведка.

Польская экономика была подорвана, солдаты не получали жалования более десяти лет. Произошло ослабление союзного государства, и вот, спустя сто лет славного периода своей истории, территория Речи Посполитой была разделена между соседями.

Хоругвь, ведомая ротмистром Сабаляускасом, ко времени описываемых событий знаменитым и весьма уважаемым офицером Речи Посполитой, находилась в походе. Крылья были сложены в специальном рыдване. В другом таком же лежали пики. Остальное оперативнотактическое висело всё на всадниках. До Хотина оставалось не так уж и много, каких-то пару дней и ночей.

Альгис был задумчив и в то же время испытывал некоторое блаженство от скорого свидания с полюбившимися сердцу местами. Этот волшебный Днестр! Красоты, коих ни в Польше, ни в Турции, даже в России не сыскать. И не в том прелесть тех пейзажей, что необыкновенны по краскам закатов или восходов или, скажем, по удивительной истоме степных просторов, радующих душу, будто непорочные ласки юной валашенки. Сама земля источалась благостью, отчего душе хотелось петь, а телу в пляс пуститься.

Днестровское левобережье отличалось природной свободолюбием. Кого только сюда ни заносило в попытках самоутвердиться, обзавестись царством или хотя бы крепким хозяйством. Ничуть не бывало того. Полоска земли, в масштабах иных государств ничего собой не представляющая, однако, себя ерепенила, гадких людишек не принимала, изводила всеми способами, даже саранчу насылала. Так оно и утвердилось в мозгах, лишённых мыслящего космического начала: Дикое Поле. Поляки давно облюбовали, турки только слюнки пускали, татары кругами наяривали столетие за столетием, ан нет, здравствуйте и до свидания. Кто не понял, косточками выстлался. Их тут столько разбросано. Сплошной кальций, может, эти скальные берега из них и сделаны?

Свои тайны Приднестровье раскрывало только избранной системе социальных координат. Единственная государственность, отвечавшая приднестровским канонам, была Россия. Ибо цели исповедала богоугодные. Мир, человеческие взаимоотношения, любовь. На левом берегу это всё имелось в историческом предчувствии. Собственно, его, это предчувствие, и можно было бы назвать предвестником справедливости, явления духа святого. Не все тогда ещё догадывались, что именно русский дух и есть святой.