Гончаренко поднялся и направился в штаб.

– Разрешите, товарищ майор?

– Петро! Заходи, дорогой, заходи. Я уж тебя обыскался. Где ты бродишь? Сегодня в клубе собрание и концерт, выступить придётся, найдёшь пару правильных слов для молодых?

– Да не вопрос, товарищ майор. С удовольствием.

Замполит задумался. Какой-то непохожий на себя.

– Петь, у тебя всё нормально?

– Ещё как нормально. Я рапорт принёс.

– Какой рапорт?

– Да как же, товарищ майор? Вы разве забыли? В военное училище поступать буду. Обязательно. Нет у меня другого пути, это я сегодня окончательно понял.

– Ну, что ж, очень-очень рад. Настоящий ты, Петро, мужик. Что надо! Повезло твоей Оксане.

– Конечно, повезло, товарищ майор. А как же. Она вообще везучая. Разрешите идти?

– Ну, тогда с тебя приглашение на свадьбу.

– Э, нет, сперва на Вашу, а там уже поглядим.

Он рассмеялся. Задорно, заразительно. Замполит подумал, что его любимчик Гончаренко всё тот же. И понёс рапорт Божку на подпись.

Лейтенант медицинской службы, молоденький, стройненький, не раненый, не контуженный, интеллигентное беззлобное личико, Савватиев Геннадий Петрович шагал без отдыха пятый уже час. Идти было бы, в общем-то, легко. Как по городскому тротуару. В отлив дно обнажалось полосой метров тридцать. Песок был твёрдым и гладким, будто его спрессовали дорожным катком. Солнце припекало затылок. Доктор взмок, расстегнул бушлат. Студёный ветер с моря приятно обдул разгорячённое тело. Принесло на некоторое время облегчение. Ботфорты, ставшие через час ходьбы вдвое тяжелее, постоянно приходилось отгибать, чтобы не зачерпнуть воды, пересекая многочисленные шарки и мелкие речушки.

Море волнилось, по его поверхности пенилось и шипело что-то вроде газировки. Повсюду главенствовал белый цвет. И песок белый, и само море белое, и небо почти теряло голубой оттенок, а уж облака вообще слепили такой необыкновенной яркости белизной, какую на земле и не встретишь. Над головой постоянно барражировала птица, вроде чайки, только с красной головкой и не таким массивным клювом. Наверное, крачка. Ни на секунду не умолкая, издавала пронзительные истерические звуки, которые изводили. Сколько ни пытался отвлечься на что-нибудь другое, ничего не получалось. Звуки буравчиками сверлили мозг, проникали в грудь, далее в печёнку и кишки. Лейтенант, впадая в отчаяние, нервически швырял в назойливую птицу камнями. Крачка, смеясь над бессмысленными потугами, кричала ещё пронзительнее, переполняя пространство всепроникающей агрессивной какофонией. Одна улетала, на смену возникала другая. Прямо сигнализация какая-то! Чтобы тундра знала: чужой идёт.

Когда истёк пятый час пути, перестал обращать внимание на крачек. Ноги налились и стали тяжёлыми. Не помешал бы привал. Но по времени скоро должен начаться прилив, придётся топать по тундре. И лейтенант в очередной раз послал в эфир сердитое ругательство в адрес бригадира, товарища Голубцова. Товарища! Тамбовский волк ему товарищ. Когда нужен был медик за пятьдесят километров к оленеводам, в семье одного из них заболел ребёнок, а местных фельдшеров на месте не оказалось, нашли и вертолёт, и оленей. Обратно добирайся, как хочешь. А что я могу, разводил Голубцов руками перед разгневанным артельщиком Нечаевым, мужем местной медсестры, вся техника задействована, рация неисправна. Транспорт от Божка не вызвать. Может, через пару дней?

До части от Кии свыше тридцати километров. Стойбище располагалось за Кией ещё в двадцати. Лейтенант в первый день прошагал их бодренько, благо, погода пасмурничала, не упарился. Даже любопытство потешил вдоволь. Несколько раз выбегали поглазеть на непрошеного гостя песцы. Страшненькие, облезлые, серо-синие. Зимой-то они красавцы, мех длинный, пушистый, на солнце блестит, играет радугой. В одном месте наткнулся на столпотворение. Чайки с бакланами висели над берегом тучей, истошно, как в драке, крича и скандаля. Перья кружились, будто снег первый крупными хлопьями падал.