– Почему вы не вырываетесь?

Желтые глаза оказались так близко, что у меня перехватило дыхание. Уж не знаю, как мне удалось набрать в легкие воздуха, чтобы ответить:

– Жду, что вам надоест, и вы меня отпустите.

– Мне не надоест. Я уже почти привык. Хотите, я вас буду носить на руках постоянно?

– А если я соглашусь?

– Буду носить!

– Боюсь вас скомпрометировать. Что подсает о вас желтая пресса? Кстати, о вас пишет желтая пресса?

– Пока нет, но я собираюсь дать ей массу поводов. Например, всюду ходить с вами на руках…

– Какой ужас! Боюсь, я не могу допустить появления моего светлого имени на страницах желтой прессы.

– Светлое будет незаметно на желтом.

– Нет-нет! Желтая пресса – ладно, но что подумают обо мне сотрудники! Я – на руках у постороннего мужчины!

– Должен ли я воспринимать ваши намеки, как косвенное предложение руки и сердца? Если да, то я согласен, – с этими словами он пнул ногой дверь озвучки и вошел внутрь.

Илюшин рот открылся так широко, что туда мог без труда влететь порядочный пчелиный рой или некрупная летучая мышь. Глаза звукооператора Борисыча увеличились до размеров навигационного джойстика. Нюта поперхнулась кофе с коньяком и громко закашлялась.

Божество поставило меня на пол – мне пришлось опереться о стену из-за невыносимого головокружения – и сказало:

– Знаете, у нас в Театре поставили «Ревизора», играют все ведущие артисты. Так вот, немая сцена в их исполнении – школьная самодеятельность по сравнению с тем, что вы сейчас продемонстрировали.

Он протянул руку к карману висящего на стуле джинсового пиджака, достал оттуда паспорт, открыл его на нужной странице и хорошо отрепетированным движением протянул мне.

«Константин Сергеевич Станиславский» – прочитала я в легком оторопении.

– Как видите, Фрося, я вас не обманул.

– Почему Фрося? – подала голос прокашлявшаяся Нюта. – Ее же Маша зовут.

– А я теперь буду называть ее Фросей, – сказал Станиславский и нежно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. – А она будет на это имя откликаться. Правда, Фрося?

– П-правда, – ответила я.

– Ну, вот и чудесно. Надеюсь, пока я всеми доступными мне способами уговаривал Фросю отведать кофе с коньяком, кофе не остыл, а коньяк не выдохся?

– Обижаете, отец-благодетель, – Илюша вытащил из-за монитора круглобокую плоскую бутыль с фигурной стеклянной пробкой, а Нюта в ту же секунду придвинула ко мне чашку, щедро сыпанула туда кофе прямо из банки, плеснула воды из чайника и, положив передо мной несколько пакетиков сахара с логотипом кофейни, в которую мы, когда бывали при деньгах, ходили отдохнуть от трудов праведных и малооплачиваемых, сказала:

– Ложка одна на всех. Не облизывай.

Печально посмотрев на сахар, я твердой рукой отодвинула пакетики в сторону. Диету еще никто не отменял. Еще грустней мне стало при виде нескольких обломков шоколадки, лежавших на мятой фольге – словно только меня и дожидавшихся.

– Позвольте за вами поухаживать? – галантно осведомился Станиславский, картинным жестом выдергивая пробку и не забывая при этом смотреть мне прямо в глаза.

Но я поспешно отобрала у него бутылку:

– Не позволю.

– Чем я заслужил такое недоверие?! После всего, что нас связывает?

На этих словах все присутствующие, кроме нас со Станиславским, многозначительно переглянулись. Я почла за лучшее сделать вид, что не заметила этого.

– Вашими прекрасными личными качествами. На лице у вас написана доброта и щедрость. Вот я и боюсь, что вы мне набузуете коньяка больше, чем кофе. А мне еще работать сегодня.

– Все мысли о работе! Вот они, плоды эмансипации! – хихикнул Борисыч.

– Какая уж тут эмансипация! – фыркнула я. – Это все социальное положение подкачало. Была бы я родственницей небогатого нефтепромышленника, пила бы себе не армянский коньяк в озвучке, а французский – в Ницце.