После отъезда Валенса опцион, прозванный Скарабеем за вечное скрипенье тростникового пера, да за черный, густой волос, плотно покрывавший голову, как исчез в канабе, так до первой ночной стражи и не появился. Ничего не оставалось новобранцам, как заложить двери, и теперь пробраться в барак можно было разве что с помощью тарана. Правда, мочиться приходилось в ведро, что стояло в дальнем конце коридора. Но они и так обычно не бегали по ночам в общественные латрины, и ведро по утрам выносили по очереди.

Ночью, когда уже пошла третья стража, кто-то принялся ломиться в дверь. Стучал, орал, требовал, чтобы ему открыли.

– Никак Фирмин? – шепотом спросил Скирон.

– Ага, он, – отозвался Кука, прислушиваясь к крикам. – Зовет тебя в лупанарий к девкам.

– Сукины дети! Это я, Скарабей! – раздалось под окном. – Не откроете – изничтожу.

Тироны, наконец, узнали голос. В самом деле, Скарабей. Кинулись открывать. Опцион сидел под окном на дороге между бараком и стеной лагеря и орал что есть мочи:

– Открыть! Кому сказано! Открыть дверь, дерьмо с арены!

Тироны подхватили его под руки и поволокли в барак. Скарабей извернулся вдруг махнул рукой, как показалось всем, случайно. На самом деле вполне намеренно – ударил локтем в лицо Квинта. Разбил губу.

Не сговариваясь, друзья опциона уронили на мостовую. Потом подняли и снова уронили. Однако в барак доставили и на кровать уложили.

На другой день после очередной тренировки Молчун попросил у Приска два асса.

– Зачем? Играть хочешь? – спросил Приск.

– В канабу сгоняю, принесу всем вина. Говорят, в винную лавку завезли несколько бочек хиосского.

– У тебя есть пропуск? – удивился Приск.

– Не волнуйся, проберусь. Два асса, и у нас будет фляга хиосского вина, – сказал равнодушно Молчун, глядя куда-то мимо Приска – это была его манера, никогда не смотреть на собеседника и никогда не объяснять, что именно он собирается сделать.

Слово Молчун сдержал.

Вино, разумеется, было не хиосское. Правда, Приск, на своем веку попробовавший не так уж и много вин, не мог определить – какое именно. Но вполне приличное, в меру терпкое и совсем не кислое. Быть может, местное? К слову, совсем не божественное, но приличное.

Прошло дней десять, а Приск Фирмина так и не видел, да и другие не встречали. Наконец Приск не выдержал и спросил у Марция Марцера, знакомого иммуна, который с первых дней относился к подопечным Валенса с симпатией.

– Фирмин? – пожал тот плечами. – Так он в канабе сидит. Пропивает последние ассы. Где ж ему еще быть?

– Разве так можно? – подивился Приск.

– Отчего нельзя? Заплатил центуриону – и гуляй, пока легат в отлучке. Нонний тем и живет, что любимчиков из своей центурии отпускает прогуляться за определенную мзду. В лагере так и говорят: начался лупанарный рейд.

– И долго Фирмин будет ошиваться в канабе?

– Пока легат на марше. Вернется за час или два до появления Наталиса. Те, кто в походе, непременно вестового пошлют в канабу – там теперь пол-лагеря из оставшихся ветеранов сидит.

Иммун помолчал.

– Вообще-то Фирмин – хотя и не бенефициарий[58], но обычно выполняет особые поручения. Будь с ним осторожен. Я слышал, он к тебе привязался. Это неспроста.

– Такое поручение от начальства – меня изводить?

– Вполне возможно. У нас на границе тут многое случается. Спроси-ка Валенса, как его хотели украсть и продать в рабство принципалы, когда он был еще новичком.

Утром, едва взойдя на стены, дневная стража заметила дымы, что поднимались сразу в нескольких местах на востоке. Если утром дымы над развалинами, значит ночью караульные обязаны были заметить пламя пожаров, если не ослепли или если не набрались неразбавленным вином, будто греки. Проспали набег, бездельники!