С Пашей, по-настоящему Прасковьей, Савельевой было гораздо хуже. Немцы ее арестовали. Она молчала и под пытками. Нацарапала чем-то на стене кельи, превращенной в камеру, последние слова: «Приближается черная, страшная минута! Все тело изувечено – ни рук, ни ног. Но умираю молча. Как хотелось жить!» Никого не выдала, навсегда уходя, верила в победу. 12 января 1944 года немцы и украинские националисты сожгли ее заживо во дворе тюрьмы. До освобождения Луцка Красной армией оставалось три недели.

А Чеповский, спасенный Пашей и Кузнецовым, остался жить.

3 июня 2017 года на книжной ярмарке на Красной площади я рассказывал читателям о героях своих книг. Несмотря на ненастную погоду, разбитый прямо на брусчатке шатер был полон народа. В этой густой толпе я заметил очень немолодого человека лет эдак под девяносто. Аккуратнейше, не без некой нарочитой старомодности одетый, он внимательно слушал и сопереживал.

А когда пришла пора задавать вопросы, потянулся за микрофоном. Сказал, что у них в деревне под Винницей останавливался Николай Кузнецов, которого он хорошо запомнил. И я попросил читателя ни в коем случае не уходить, остаться. После выступления мы разговорились. «Доктор Медвецкий Анатолий Иванович, – представился он. – Долгие годы работал в Кремлевской больнице, оперировал. Потом ухудшилось зрение, и занялся проблемой долголетия. Помогаю людям жить подольше». Подарил свою книгу «Советы доктора Медвецкого», напомнил, что раньше вел передачу о здоровье в программе «Добрый вечер», но сейчас ему 90, и, понятно, об этой передаче мало кто помнит.

Зато Анатолий Иванович помнил Николая Кузнецова. Я постараюсь привести его рассказ полностью, а выводы сделать чуть позже. Итак, слово доктору Медвецкому:

– Вторая половина 1942 года, мне было тогда 13. По Украине вовсю расхаживали немцы. Чувствовали себя уверенно. Это потом, уже к 1943 году, когда партизаны набрались силенок, они боялись и нос сунуть в деревни и хутора поблизости от леса. И мы, жившие в небольшой деревеньке в Винницкой области, не удивились, когда как-то вечером к нам нагрянули фрицы с полицаями. Приехали на нескольких телегах. Солдаты расположились в палатках поблизости, а офицер с двумя парнями в немецких гимнастерках вежливо попросились на постой в нашу хату. Это меня и удивило – нежданная их вежливость.

Жили мы даже не бедно, а впроголодь. Питались остатками урожая, нами с мамой на полях собранными. Были все тощими, голодными, может, и несколько одичалыми. И тут немцы снова удивили. Принесли в дом рюкзак с консервами, поели сами, а потом оставили несколько консервных коробок нам. И сегодня я помню вкус тех консервов – рыбных, сочных, во рту тающих. С тех пор до сегодняшнего дня люблю открыть баночку с рыбкой да закусить ею под картошечку. Что может быть лучше, если не перебарщивать, если не каждый день. Это я уже говорю вам, как доктор. Тогда же вдруг закралось: «Чтой-то немцы такие добрые? Прямо какие-то ненастоящие». Мы-то в своем хуторе уже имели дело с такими наезжающими. Вычищали все наши запасы до корки, забирали живность, валили плетни. Всю неделю приходилось приводить хозяйство в порядок.

А эти немцы переночевали, утром попросили воды, чтоб помыться. Мама сливала воду на спину светловолосого обер-лейтенанта. И, улыбаясь, честила его, как только могла, на русском вперемежку с украинским. «Чтоб ты подох, подлюга!» – было еще одним из самых мягких. Эта смесь двух языков насмешила нас, мальчишек. Обер ничего не понимал, лишь улыбался под струями воды, повторял нечто вроде «Гут, фрау, гут». Мама совсем разошлась, весело проклинала уже всю родню лейтенанта по его женской линии.