«Что за глупости», – подумала Бланка, вновь чувствуя холодок, пробежавший по коже. Как мог он видеть всё это сам? Его не было там, в том она могла бы поклясться. И он так безмятежно тренировал своего брата во дворе, когда она вернулась – нет, нет, никак его не могло быть в Ситэ. Где же ещё он мог это увидеть? Не в огне же камина, куда вглядывался так, словно…

«Если не Божий это был свет, матушка, то чей?» – вспомнила Бланка, и холод, сперва только касавшийся кожи, пронзил её до костей.

– Людовик… – сказала она, и он тут же обратил к ней взгляд, затуманенный мыслями, которых она – Бланка поняла это с болезненной ясностью – никогда не сможет узнать.

Она взяла его за руку, потянула к софе, стоящей в углу, и, заставив сесть, села сама. Потом обняла рукой за шею и коснулась лбом его лба, а когда он напрягся, тихонько шикнула, как делала, когда он был ещё совсем крошкой и просыпался, бывало, в ночи, дрожа от дурного сна.

И так сидели король и королева Франции, обнявшись, прислонясь друг к другу, одни посреди тёмных покоев, в тёмном дворце, в городе, на который спускалась ночь.

Бовези, 1231 год

– Этот фрукт, ваше величество, называют оранжем, – сказал Милон де Нантейль, епископ Бове. – Сие лакомство дивной сочности привезли нам из самой Мавритании, где оно в обилии произрастает. Внутри он точно такого же цвета, как и снаружи, взгляните. А уж вкус – истинно королевский, могу вас в этом заверить. Угодно ли попробовать? – заискивающе добавил епископ и уже потянулся пухлой рукой к блюду, намереваясь собственноручно очистить диковинный фрукт от кожуры, когда Бланка сказала:

– Вы очень любезны, ваше преосвященство, но нынче Великий Пост, и по пятницам в это время сын мой не ест ничего, кроме рыбы.

Епископ застыл, подавшись к тарелке, а потом неловко убрал руку. Бланка безмятежно глядела ему в лицо.

– О, – произнёс де Нантейль, умело пряча вспыхнувшее замешательство. – Сие в наивысшей степени похвальное благочестие, кое может служить лишь лучшим из возможных примеров для подданных и вассалов его величества.

Сказав эту напыщенную фразу, епископ Бове умолк, сконфуженно пряча глаза. Упоминание о Великом Посте, сделанное Бланкой вполне умышленно, явилось разительным контрастом обеденному столу, накрытому де Нантейлем для своих венценосных гостей. Белый хлеб, жареные каштаны, голубиный паштет, мёд, несколько бутылок изысканного вина шампанской марки и, разумеется, фрукты, включая и диковинные оранжи, – стол, который постным можно было назвать, лишь нещадно кривя душой. Епископ кинул взгляд на яства, видимо, отчаянно пытаясь отыскать среди разнообразия блюд то, которое можно было бы предложить королю ввиду новых неожиданных обстоятельств.

– Быть может, сиру угодно будет вкусить пирога с угрями? Или вот ещё есть форель, мой повар просто мастер её готовить…

– А не найдётся ли окуньков? – спросил Луи.

Милон де Нантейль поперхнулся и уставился на короля и королеву-регентшу, сидящих за столом напротив него.

– Ок-куньков? – повторил он, заикнувшись от изумления.

– Да, или ещё какой мелкой рыбёшки. В Великий Пост я стараюсь есть мелкую рыбу, – пояснил король, будто бы извиняясь, и украдкой глянул на мать, словно чувствуя свою вину и перед ней. Бланка милостиво улыбнулась сыну и накрыла ладонью его руку, лежащую на подлокотнике кресла.

Епископ Бове, уловивший это материнское одобрение, растерялся окончательно.

– Разве что если на кухне спросить, может, что прислуге сготовили, – пробормотал он, и Луи весело улыбнулся.

– Вы меня этим очень обяжете, ваше преосвященство. А если у вас найдётся ещё и немного пива, будет просто замечательно.