– Почему?

– Да разве теперь можно быть таким доверчивым. Почему? Просто потому, что офицер, а в их понятии – золотопогонник.

– На их плечах тоже погоны.

– А что у них в черепах? Проклятое христолюбивое воинство! Что, если они переодетые большевики и при том вооруженные? Зачем вы привели их сюда? Им бы нашлось место и под большевиками. Чертовы защитники! На перегонки удирали от красных, а ведь всем были обеспечены для защиты Урала. Слышали наверняка, что от вашей победоносной Седьмой уральской дивизии остались одни рожки да ножки. Командир ее Голицын удрал, пристроившись к чешскому эшелону. Знаете, попав сюда, я просто не могу без дрожи видеть солдатские и офицерские рожи. Ваши попутчики мне просто не внушают доверия. Уверен – в погонах, а в душе готовенькие большевики.

– Они, как и вы, не хотят быть у красных.

– Оставьте, Вадим Сергеевич. Пошли с вами, потому и поняли, что могут поживиться возле беззащитных беженцев. Будьте осторожны с ними. Мой совет: покажите их коменданту, хотя он тоже недалеко от них ушел, потому первостепенный мужлан и хам. И, конечно, отберите у них винтовки, ну зачем раненым огнестрельное оружие? Почему так неласково на меня смотрите?

– Смотрю, что ошибался, считая вас порядочным человеком. По виду вы на него похожи, но по человеческой сути…

– Что хотите сказать?

– Что вы негодяй…

Резко повернувшись, Муравьев, отойдя от прокурора, подошел к солдатам и громко сказал:

– Пойдемте, братцы, искать полевой лазарет, чтобы раны привели в должный порядок…

Поздним вечером Муравьев, устроив солдат на ночлег, пришел на станцию в надежде на случайную встречу с кем-либо из екатеринбургских знакомых.

Побродив по перрону, решил пойти к реке, но столкнулся со штабс-капитаном Голубкиным, сослуживцем по дивизии. Оба от удивления развели руками и обнялись.

– Григорий!

– Вадим! Живой, слава богу!

– Считал меня покойником?

– Капитан Зверев сообщил, что тебя под Пермью насмерть кокнуло.

– И Зверев здесь?

– Что ты. Он, милок, неплохо обосновался в штабе Ханжина. Ты когда здесь объявился?

– Сегодня утром своим ходом из уральской столицы с девятью солдатами.

– С какими солдатами?

– Собрал на улице раненых.

– Не врешь? С вооруженными?

– При винтовках, но с ограниченным количеством патронов. А у самого добрый наганчик.

– Поверить трудно. В наше время с девятью солдатами шагал по лесным дебрям.

– Чего мелешь, Григорий? Вижу, вы тут от страха сами труса не прочь попраздновать. Неужели солдат стали бояться?

– У меня лично к ним нет ни малейшего доверия. Под Кунгуром один солдатик меня чуть штыком не пырнул, когда матюгнул его за неотдание чести.

– Тебе отданная солдатская честь крайне необходима?

– Это дисциплина. Ты же знаешь, Вадим, что я службист. Оттого и драпаем от красных, потеряв дисциплину. А от этого от генерала до солдата ни в ком нет веры в нашу идею о единой, неделимой России, подпираемую иноземными подручными. Все иноземное, только, слава богу, адмирал русский, да и то с турецкой кровью.

– Со сказанным согласен. Убежден, что русская душа вольготно дышит только под холщовой рубахой, вытканной из отечественного льна.

– Слава аллаху, мыслим одинаково, но во мнении о солдатах, задымленных кострами революции, расходимся. Не сомневаюсь, что и ты скорехонько избавишься от своей дворянской демократичности. Пойдем ко мне. Есть коньячок, и при этом настоящий, шустовский.

– Где прислонил головушку, Гришенька?

– В том служебном вагончике дорожного мастера. Места и для тебя хватит. Только предупреждаю, что не одинок.

– Женился?

– Неужели таким глупым кажусь? Просто временно пригрелся около купеческой жены. Муж ее где-то потерялся. Бабенка – пальчики оближешь. Здесь, милый Вадимушка, столько прелестных женщин, что просто на любой вкус. Мы и тебе подружку найдем. Если поплывем, то не меньше недели. Живем только раз, а теперь совсем укороченными темпами. Пойдем.