Авдуська посидела, пока не начало смеркаться, потом вышла из комнаты, забрала посуду. Маша тотчас вскочила, надела вместо плетеных лаптей шерстяные носки, чтобы ее шаги в коридорах замка были бесшумными. Однако, пройдя немного по коридору, девочка насторожилась – что-то в замке ощутимо изменилось, он не казался больше безопасным. Может, это оттого, что нерадивые слуги не заменили погасшие факелы, и в коридорах стояла жуткая тьма. А может, все дело в странных звуках, заполнивших крепость от подземелья до верха башен – стон, плач, леденящие душу крики, при всем желании их невозможно было принять за ветер или сквозняки. Девочка замедлила шаг, прижалась к стене, уговаривая себя, что ей все только мерещится – странный разговор со старьевщиком, пропавшие девочки, Авдуськины байки… Но впереди по коридору раздался непривычный звук шагов – цоканье, словно кто-то шел в шерстяных носках не то с пришитыми к ним зачем-то шпорами, не то с металлическими набойками. Маша поплотнее запахнула куртку, чтобы свет фонарика колокольцев не выдал ее, юркнула в первую попавшуюся комнату, притаилась за ковром у входа, в щелку разглядывая сгустившуюся тьму в коридоре. Цоканье приближалось неотвратимо…

Показался теплый, дрожащий свет. По темному коридору, вытянув перед собой руку с факелом, шла Рыкоса Гривастая. Ее обычное платье казалось золотым, так на нем играли блики огня. Ее постоянно поджатые губы счастливо улыбались. Девочка вздохнула с облегчением и уже хотела выбежать из своего убежища, как вдруг ее остановило следующее – в левой руке тети она увидела синий цветок, и его острое лезвие было испачкано чем-то темным. Рыкоса явно брезговала положить его в рукав. А еще, не то от неверного света, не то от блика карие глаза привенихи посветлели, и глубина зрачков осветилась изнутри темно-красным, словно яшма на Машином платье.

Девочка замерла, ожидая, пока тетя пройдет мимо. Потом осмотрела комнату – такую же спальню, как и у нее, только на коврах были вышиты другие цветы, бледно-розовые розы на зеленом фоне. Спать в своей постели показалось страшно. Маша раскрыла чужой сундук – он был пуст. Только какие-то старые, поеденные молью шерстяные шарфы лежали на дне. Девочка с трудом содрала с себя жесткое платье, которое мешало залезть в сундук, свернулась клубочком, укутавшись в шарфы, захлопнула за собой крышку, как в первый день. Бусы кололи шею, портрет венцессы холодил кожу, перед глазами стояло лезвие кинжала привенихи, могла ли на нем быть кровь? Просто голова шла кругом… Маша сказала себе:

– Я все-таки чужая здесь. Надо помнить, кто я и почему оказалась в этом мире. Пусть сами разбираются в своих чистопородных интригах, портретах, самозванках, беспрекословных приказаниях, прочих подлостях, я в этом не участвую. Завтра я должна покинуть Громовую груду, чтобы быть свободным СКВОЗНЯКОМ, исследовать этот мир и ни от кого не зависеть…

Утром замок наполнился криками, ржанием лошадей, скрипом саней, грохотом и скрежетом вывозимой челядью утвари, подальше от вечно воюющих рысарей, которым в радость все разбить и разломать. Этот шум проник под крышку сундука, где спала Маша, закутавшись в старые шарфы. На этот раз, проснувшись, она сразу вспомнила, что находится в другом мире, и примерно минуту лежала, напряженно прислушиваясь, соображая, можно ли ей вылезти из своего убежища.

Выскочив из сундука, расправив затекшие плечи и спину, первым делом девочка подбежала к узкому окну – обзор был не очень хорош, но она увидела стену с застывшим на ней стрельцом, суету людей во дворе, упирающихся коз, ведомых к воротам гладких и сытых лошадей. И только за стеной, на стыке свинцового неба и белой земли, в снежной круговерти – словно лес вырос за одну ночь. Длинный зубчатый силуэт, вчера его не было.