Таверна Полларда на фоне предрассветного неба кажется темной махиной. Она стоит прямо на перекрестке Уотер-стрит и Уинтроп-стрит, неподалеку от лавки Коулмана и реки Кеннебек. Само здание – простая прямоугольная конструкция в два этажа – используется для разных нужд: из таверны превращается то в здание суда, то в гостиницу, то в зал собраний, а иногда, как сейчас, даже в морг.

Подобные оказии случаются нередко. В прошлом сентябре таверна служила казармой, когда через Хэллоуэлл – или Крюк, как местные называют наш городок, – прошло бостонское ополчение. Они стояли здесь две недели, пили грог и спали на полу, пока наконец не отправились на встречу со своим полком в Питтстон. Таверна потом несколько недель пахла навозом и немытыми мужиками. А ровно через девять месяцев после их постоя я помогла появиться на свет дочке Сары Уайт – этому неудобному напоминанию о бостонцах суждено остаться с нами навечно. Незамужняя Сара стала излюбленным предметом сплетен местных женщин и, увы, интереса мужчин. Мне ее жалко – красота и неприятности часто идут рука об руку, – но симпатии я к ней не потеряла. Сара много лет дружит с моими дочками, и уж я-то знаю, сколько разных путей, часто связанных с несправедливостью, приводит женщин к беременности.

– Кто-нибудь еще знает про тело? – спрашиваю я.

– Вроде бы нет.

– Сколько человек вырубали его изо льда?

– Семеро. Всех выбирал Эймос.

Это хорошо, думаю я.

Оглядев Уотер-стрит, я отмечаю, что Хэллоуэлл уже определенно проснулся. В домах раздвинуты занавески, виден теплый свет ламп. Под заснеженными навесами дети набирают в поленницах дрова для очага. Кое-где трудолюбивые хозяйки, зевая, подметают передние ступени. Скоро новости об утренних событиях донесутся до полковника Норта – я уже вижу дым из его трубы пятью домами дальше, – а потом через реку в Форт-Вестерн, к доктору Кони. Может, они и не дадут мне толком осмотреть тело, или вообще возьмут дело в свои руки.

Джеймс старается помочь мне вылезти из седла, хотя он дюймов на пять меньше меня ростом, и привязывает две пары поводьев к столбу. Пока он отстегивает от седла мой саквояж, я скидываю плащ и снимаю замшевые перчатки, которые Эфраим подарил мне на Рождество. Я убираю перчатки в карманы, закрепленные под боковыми разрезами юбки для верховой езды, потом надеваю на лицо выражение привычного безразличия.

Джеймс придерживает дверь и жестом приглашает меня пройти.

Стараясь не встречаться взглядом ни с кем из прохожих и сделать вид, что просто так заехала в таверну с утра пораньше, я поднимаюсь по ступеням и захожу внутрь. Вокруг сразу же начинается гомон. Мужчины в зале вскакивают на ноги и кричат, размахивают руками. Тычут в сторону двери в глубине зала. У троих в руках кружки с сидром. Им и в голову не приходит со мной поздороваться. Один уже совсем пьян – Чендлер Роббинс сидит, покачиваясь, с тупым выражением лица, свойственным в хлам пьяным людям.

– Тихо! – рявкаю я, упершись кулаками в бедра.

Они замолкают, а я оглядываю зал, по очереди встречаясь взглядом с каждым из семерых присутствующих.

– Ну-ка, объясните, что тут происходит.

Мозес Поллард, юноша лет двадцати, выходит вперед и выпрямляется. Он мощный парень с широкими плечами, а с возрастом, наверное, станет еще мощнее, но говорит мягким певучим говорком своей матери-шотландки.

– Спасибо, что пришли, мистрис Баллард, – говорит он. – Он в кладовке. Тот человек, я хочу сказать. Которого мы изо льда достали.

Мозес криво улыбается мне – эту улыбку он тоже унаследовал от матери – и добавляет извиняющимся тоном:

– Понимаете, мы не хотели его класть тут на столе, потому что скоро есть с него будем. Тут дело не только в чистоте, ма говорит, мы распугаем клиентов, которые на завтрак придут: как же они будут есть кашу, когда на них покойник смотрит.