– Заседание мирового суда объявляется открытым, – веско объявляет Норт и ударяет по столу молотком.

Я планировала подождать до конца заседания, выступить с показаниями как раз перед тем, как суд разойдется. Но у Норта другие планы. Он видел, как я вошла, и с тех пор за мной наблюдал.

– У вас какое-то дело, мистрис Баллард? – Он смотрит прямо на меня, словно бросая вызов.

Так же поступают все остальные.

Я встаю. Откашливаюсь.

– Я пришла дать показания согласно закону.

– Какие?

Это формальность. Спектакль для присутствующих. Обычно есть только одна причина, по которой я прихожу на судебные заседания, и граждане Хэллоуэлла прекрасно это знают. Когда незамужняя женщина рожает, закон обязывает меня спросить во время родов имя отца ребенка и записать его. Закон предполагает, что в момент подобной боли женщина не может лгать. Авторы закона явно мало знают о женщинах и ничего – о родах. Я могла бы привести им бесконечное количество примеров лжи, которую женщины сообщали мне сквозь сжатые зубы, пока выталкивали в мир своих детей. Тем не менее закон, принятый четыре года назад Генеральной ассамблеей Массачусетса [3], так прямо и называется: «Закон о наказании распутства и о содержании незаконных детей». Он разработан для того, чтобы убедиться, что у незамужней женщины есть средства содержать ребенка, но, по сути, это просто ритуал публичного позора. Из всех обязанностей, которые на меня накладывает моя профессия, эта мне нравится меньше всего. Если девушка откажется называть отца ребенка, ее оштрафуют и могут посадить в тюрьму на сутки. Если подчинится – тоже оштрафуют, но хотя бы не придется позориться, проведя ночь в тюрьме. Повторные нарушительницы подлежат более серьезному штрафу и более длительному аресту. А вот мужчины, замешанные в таких делах, не подлежат никакому из этих наказаний – про мужское распутство закона нет, – если только не считать наказанием обязанность содержать собственного ребенка.

Если бы в таверне никого не было, Норт перешел бы прямо к делу, но поскольку у него большая аудитория, он тянет время. Я позволяю ему покрасоваться, зная, что именно предположили все присутствующие. Очередной незаконный ребенок. Очередное заявление об отцовстве. Немножко сплетен, чтобы развлечь соседей на несколько дней.

Я с притворной почтительностью склоняю голову.

– Я предстаю перед мировым судом, чтобы свидетельствовать о смерти, чего требует от меня долг перед законом и штатом Массачусетс.

Мои слова хорошо отрепетированы, тут нужно соблюдать осторожность.

У меня за спиной поднимается гул – присутствующие начали переговариваться.

– О чьей смерти? – спрашивает Норт, щурясь.

– Джошуа Бёрджеса.

Теперь гул превращается в настоящую какофонию. Норт бьет молотком по столу, чтобы восстановить порядок. Когда публика затихает, я продолжаю:

– Джошуа Бёрджеса нашли вчера утром. Он застрял во льду возле мыса Бамберхук-Пойнт. Меня вызвали в эту таверну, чтобы я осмотрела тело и высказала свое мнение о причине смерти.

Краем глаза я вижу, что Эфраим, услышав холодный тон Норта, встревоженно переступает с ноги на ногу.

– И каково ваше мнение о причине смерти, мистрис Баллард? – спрашивает Норт.

– Убийство.

Восклицания. Перешептывания. Ахи и охи. Вот что творится у меня за спиной, плюс шум от падающих табуретов – люди вскакивают на ноги. Несколько кружек опрокидываются, и я слышу, как капли эля размеренно падают на каменные плиты пола. Смерти в этих местах часты, а вот убийство – редкость. Я продолжаю стоять, лицо у меня настолько спокойное и отстраненное, насколько получается. Не свожу глаз с Норта, а он смотрит прямо на меня, не отворачиваясь. Сидящий рядом с ним Генри Сьюалл переводит взгляд с меня на судью; перо его зависло над книгой протоколов судебных решений.