– Да ты что, изверг, ополоумел? – напустился Рядяша на Дергуня. – Весь умишко отбили?

– Наших режут, а он сидит, чисто на скоморошной потехе! Как будто ряженые дурью маются! Едва рот до ушей не растянул!

– Думай, что несешь. – Рядяша понес Безрода в избу. – Ишь, чего придумал! Жизни едва не лишил!

Скрюченного – если посадить на бочонок, как будто и не падал – Рядяша положил Безрода на ложе. Слава богам, жив, да как жив! Глаза так и пыхают злобой! Здоровяк хотел что-то сказать, но промолчал. Лишь по голове Безрода погладил. Столько седому да худому досталось, уму не постижимо! Врагу не пожелаешь! Один тот мешок с галькой чего стоит. Дурное дело нехитрое. Хоть самому голову пеплом посыпать. Если бы удалось вернуть прошлое, точно посыпал бы. Рядяша нацепил шлем и унесся на подмогу.

Не берегся князь, рвал душу в клочья. Дружинные по молчаливому сговору заслоняли Отваду собой и приглядывали за князем денно и нощно. От мечей закрыли, от секир заслонили, да от случайной стрелы не сберегли. Как будто нашли друг друга князь и стрела. Жаждущий напиться лужу найдет. На щитах отнесли князя в терем. Стюжень выгнал всех, на три дня и три ночи заперся с раненым и велел даже не стучать. Вои просто озверели. Вне себя от ярости в капусту рубили полуночников на стене, и ни один оттнир в город тем днем не ворвался.

На четвертый день громкий крик возвестил победу жизни над смертью. Бойцы ревели, будто оголодавшие медведи, бряцали железом о железо, выкрикивали в ночь хулу полуночникам. Отвада-князь выбрал жизнь, а Стюжень отогнал смерть. Сивый уже худо-бедно оклемался, ходил сам, побывал в городе, навестил больного Тычка. Старику стало совсем худо. И всюду за Безродом бегала детвора и распевала про долю, которая должна быть поласковее к бывалому вою. Вот и теперь Безрод оглянулся, сделал страшное лицо, и детвора с веселыми криками брызнула врассыпную. Сивый сгреб самого маленького, что не успел убежать, как остальные, поднял на руки и взглянул в веселые ребячьи глазки. Веснушчатый нос смешно курносился, а передние зубы большие, как у кролика, торчали пока единственные во рту. Мальчишка с восторгом смотрел на воителя, что срубил главного полуночника, синие глазки озорно поблескивали. Мир или немирье – дети будут бегать по улицам и играть.

Сивый вдохнул ребячий запах и зашатался. Так пахло в избе Волоконя. Молоком и чем-то еще. Одним вся жизнь – как следы на снегу, все ясно, все понятно. Другим каждый день тайна. Что первым легко дается, вторые с кровью выгрызают. Вроде не дурак, пожил на свете, должен знать. Но будто спал и ничего вокруг себя не видел. Всякий знает, что в детях счастье, а тут… до седых волос дожил, и лишь недавно в нос шибануло! Через нос правда жизни в голову пробралась. И спросил бы кто-нибудь: «Неужели раньше этого не знал?» Ответил бы: «Знал. Только ведь так же знаешь, что избу чинить надо, да все руки не доходят». Ответили бы: «У справного хозяина дойдут руки». Кивнул бы и согласился: «Непутевый я. Ровно не жил тридцать лет и три года. Вся жизнь в схватках, походах, а жизнь мимо идет. Кто ж виноват, что лишь недавно сообразил, для чего на свете живу? Не успел с Дубиней уплыть за мечтой, эх, не успел…»

– Ты кто?

– Мамкин я, и папкин! Кличут Босоног. А я тебя знаю! Ты порубил Брюнсдюра!

Безрод поцеловал ребенка в лоб и отпустил. Босоног, счастливый и безмерно гордый, убежал показывать приятелям чумазый лоб, куда его поцеловал тот сивый боец, который всех полуночников одной левой уложил, да наказывал больше не воевать боянскую сторону.

Возвращаясь в амбар, Безрод подошел к стене в том единственном месте, где ее выстроили на скале. Озорница текла прямо под стеной. Сивый долго глядел вниз, что-то высматривая, бросил в реку камень, поглядел, послушал да и поплелся восвояси.