Поездка домой была сплошным страданием, потому что быстрое наказание я переносила гораздо легче, чем долгие ругательства. Я с радостью обманывала, чтобы избежать их, но, если бы знала, что меня просто уложат в постель или отшлепают, наверное, говорила бы правду.

Привычка врать осталась со мной на долгие годы. Мама не понимала, что ребенок может лгать из-за страха. Я сама не понимала этого до тех пор, пока не выросла и не осознала, что бояться нечего.

Отец приехал к моменту рождения моего брата и, хотя вызывал большое беспокойство, он был единственным, кто не относился ко мне как к преступнице!

Малышу Холлу исполнилось несколько недель, когда мы отплыли домой, оставив папу в санатории во Франции, откуда его брат, Теодор, должен был забрать его немного позже.

Ту зиму мы прожили без отца. Я спала в маминой комнате. До сих пор вспоминаю чувство трепета в те моменты, когда я наблюдала, как мама наряжается для посещения очередного мероприятия. Она была так прекрасна, что я была рада, когда мне разрешали просто прикоснуться к ее платью, к ее драгоценностям или к чему-либо, что составляло образ, которым я бесконечно восхищалась.

Те летние месяцы, когда папа был в отъезде и пытался восстановить свое здоровье, мы проводили в основном в доме бабушки в Тиволи, который позже стал домом и для нас с Холлом.

Отец отправил нам одну из своих лошадей – старую охотницу, на которой ездила моя мама, – и я помню, как каталась вместе с ней. Еще живее воспоминания о тех временах, когда меня отправляли в гости к двоюродной бабушке, миссис Ладлоу, чей дом находился неподалеку от нас, но ближе к реке и почти вне поля зрения: в этой части реки все дома были довольно далеко друг от друга.

Миссис Ладлоу была уверенной в себе красавицей и отличной домохозяйкой. Помню один незабываемый случай, когда она решила выяснить, что я знаю и умею. Увы, я даже читать не могла! Тогда бабушка попросила свою подругу, Мадлен, давать мне уроки чтения. Потом она узнала, что я не умею ни шить, ни готовить и вообще не знаю ничего из того, что положено девушке. А мне, кажется, было шесть лет.

Думаю, после этого маму здорово пристыдили, ибо Мадлен стала играть важную роль в моей жизни и начала учить меня швейному делу.

Я все еще ночевала в комнате мамы, и каждое утро мне приходилось зачитывать ей наизусть отрывки из Ветхого и Нового Завета. Жаль, что сегодня я не могу вспомнить все, что выучила тем летом.

Иногда я просыпалась из-за маминых разговоров с сестрами и с огромной жадностью подслушивала беседы, не предназначенные для моих ушей. Я получала странное, искаженное представление о проблемах, творящихся вокруг меня. С отцом что-то было не так, а с моей точки зрения, с ним ничего не могло быть «не так».

Если бы только люди понимали, какая война происходит в голове и душе ребенка в такой ситуации, думаю, они бы попытались объяснить мне больше, чем объясняли тогда.

Осенью, когда мне было семь лет, мы вернулись в Нью-Йорк, в дом на 61-й Восточной улице, в двух кварталах от тетушки Бай, жившей на пересечении Мэдисон-авеню и 62-й Восточной улицы. Мама купила этот дом и навела в нем порядок. С ней была маленькая дочь дяди Теда, Элис, и той зимой состоялось наше первое настоящее знакомство. Элис уже казалась намного старше и умнее, и я всегда ее побаивалась, хотя и восхищалась, и даже когда мы подросли, ничего не изменилось, ведь она стала «Принцессой Элис» в Белом доме.

Той зимой мы подружились с юным Робертом Манро-Фергюсоном – молодым человеком, которого старший брат отправил из Англии в Америку, чтобы тот проложил себе дорогу в мир. Мои родители были знакомы с его старшим братом Рональдом (впоследствии лордом Новаром) и с тетушкой Бай. Мальчика приняли в ее дом, устроили в офис Дугласа Робинсона, и так он стал дорогим и близким другом всей семьи.