– Я не бедная, – Марья посмотрела с возмущением. – Я сильная. И вообще…

– Но все равно бедная… как ты тогда…

– Сама не знаю. Потом… кошмары снились… и теперь вот Любавушка… дар все не открывается.

– Еще ведь рано…

Слабое утешение, потому как дар после трех лет открывается, если сильный, а слабый… со слабым тяжко жить, Василисе ли не знать.

– И Вещерский так говорит, – Марья облизала пальцы. – И… и мне все равно, какой у нее дар. Я ее люблю… только…

– Все будет хорошо, – сказала Василиса и, сама не понимая, почему, обняла сестру. А та, всегда-то холодная, отстраненная, обняла Василису, ответив:

– Конечно. Только бомбу ты все равно не трогай.

– Не буду.

В город выехали на коляске, правда, ныне на облучке сидел смурной господин того профессионально-неприметного вида, который навевал нехорошие мысли.

О бомбах.

На бомбу Василиса посмотрела. Издалека. То есть, сперва, конечно, издалека, но оттуда видно было плохо, и Василиса подошла поближе, здраво рассудив, что, раз уж бомба все равно каким-то чудом оказалась в ее доме, то, стало быть, опасности она не представляет.

Впечатления, к слову, оная бомба не произвела совершенно. Василиса ожидала увидеть нечто опасное, зловещее до крайности, а ей вместо этого подсунули самую обыкновенную музыкальную шкатулку. Правда… тянуло от этой шкатулки чем-то недобрым.

Если прислушаться.

Или не тянуло, но просто нервы с ожиданиями сказались? Василиса так и не поняла, но вот, взглянув на нового кучера, который появился при доме сам собой, снова подумала о той бомбе.

И…

О снах.

О невозможно ярких живых снах, в которых текла река лошадиных спин, переливалось на солнце, сияло золото грив. Сухая трава. Пыль под ногами.

Повозки, что катятся слишком медленно, и это злит человека в форме. Он то и дело привстает на стременах и оглядывается. И беспокойство его зримо. Оно связано с лошадьми, повозками и степью, что простирается бескрайним морем белого ковыля. Ветер шевелит это море…

…видела ли эти сны тетушка?

Если и видела, то обрывками, иначе поняла бы, что золотую кровь по капле не соберешь.

…но куда подевался табун?

Большой ведь.

Тех же арабских лошадей привозили по одной и, если поискать, о каждой найдется запись. А тут целый табун исчез, будто вовсе его и не было.

…а жена осталась.

Нелюбимая, как теперь Василиса понимала, ибо видела эту нелюбовь во взгляде человека, с которым ее… нет, не ее, но ту, другую, связали боги. И не понимала.

– Так, – голос Марьи вывел из задумчивости. – Я побеседую с Сергеем Владимировичем, нужно, чтоб привезли кое-какие документы по… нашему интересу.

Она бросила взгляд на кучера, который казался совершенно безразличным, но отчего-то Василиса этому безразличию не поверила.

– А ты загляни к ветеринару. Потом по лавкам, право слово, я не могу и дальше носить твой халат. И ты тоже.

– Почему?

– Потому что он страшный, – Марья хлопнула в ладоши. – И там уже… может, в гости?

– К кому?

– А тебе не к кому?

– Как-то… неудобно.

…тем паче, что вчера Василиса, оказывается, уснула. Никогда-то прежде с ней не приключалось подобного конфуза, даже на поэтическом вечере, который, мало, что оказался на диво зануден, так еще и затянулся безмерно. Там тоже спать хотелось, но Василиса нашла в себе силы высидеть.

И хлопала даже.

А тут… уснула.

– Глупости, – Марья привстала и велела. – Неудобно будет, если вдруг найдется какая-нибудь ушлая девица, которая решит, что ей удобно увести чужого жениха.

– Какого жениха?

– Твоего.

– У меня нет жениха!

– Это пока. Думаешь, я не заметила, как он на тебя смотрит? Между прочим, так смотреть прилично исключительно на свою невесту.