- Видите, маменька, не все приличные люди женаты, - Нюся ткнула маменьку локотком в бок. – А то вечно норовите мне какого-то старикашку подсунуть. А зачем мне старики? Что толку от мужа, которому тридцать лет…

- Александру больше двадцати, - на всякий случай уточнила Василиса.

- Так ведь не тридцать же! И не тридцать три. В тридцать три порядочные люди о женитьбе не думают.

- А о чем думают? – подал голос Демьян Еремеевич.

- О похоронах!

- Нюся!

- Что, маменька? Я ж правду говорю! Вам когда еще тетка говорила, что пора уже гробовые откладывать, а то вдруг помрете ненароком от старости, и что мне тогда?

Демьян Еремеевич отвернулся к окну, как показалось Василисе, пытаясь скрыть улыбку. Нюся же продолжила:

- А вы мне адресок дадите? Скажите брату вашему, что мы с маменькой на villa «Carmen» отдыхать будем, что люди мы приличные, у меня и приданое есть. А как маменька помрет, то и заводики, и мануфактурочки, и лавки все мне в хозяйство отойдут, тогда-то я их продам и модный дом открою.

Она мечтательно прищурилась.

- Или лучше кабаре? Мне одна подружка писала… так-то она не особо умна, но в Петербурге живет. Я маменьке тоже говорила, зачем нам надобен этот Ахтиар[2]? В Петербурге ныне вся жизнь. Я хотела к подружке поехать, так не пустила же, - Нюся всплеснула хрустальными своими ручками, едва не опрокинув притом стакан с чаем. – Говорит, что неможно одной, будто у нас ныне темные времена.

- А не темные? – Демьян Еремеевич разглядывал то ли окно, то ли собственное в нем отражение, несколько мутноватое, правда.

- Нет, конечно. Просвещенные, - она поерзала, устраиваясь поудобней. Огромное кресло было ей велико, а темный бархат обивки лишь подчеркивал Нюсину хрупкость. – Ныне женщина не должна сидеть дома взаперти, не имея прав ни на что. Ныне она свободна в своих желаниях. И может делать, что хочешь. Замуж там идти или кабаре открывать…

- Нюся, - выдохнула Ефимия Гавриловна, платочком смахивая то ли слезу, то ли пылинку со щеки. – Что ты такое говоришь?

- Правду, - Нюся задрала голову. – Против правды не попрешь. Пришел конец вековому угнетательству…

- Вы из суфражисток будете? – поинтересовался Демьян Еремеевич, повернувшись таки к Нюсе. Он разглядывал ее с немалым интересом, будто только-только заметил. – Или сразу из революционерок?

- А что? – произнесла Нюся с немалым вызовом.

- Ничего. Интересно просто.

- Чего интересно? – светлые бровки слегка нахмурились. – Или думаете, что женщина только и должна, что борщи варить и дома сидеть? Для того кухарки имеются.

- Не у всех.

- Это все нянька… избаловала ее, - Ефимия Гавриловна сняла-таки шляпку и пригладила светлые, сдобренные серебряной паутиной седины, волосы. – Все-то дозволяла, а я только и думала, что, коль дитё счастливо, то так оно и надо… и дела постоянного внимания требовали. Ныне-то управляющие работают, но за ними тоже глаз да глаз. Чуть почуют слабину, мигом в конец разворуются…

- Просто вы, маменька, с людями работать не умеете, - сказала Нюся с упреком. – К людям подход нужен, а не это ваше сплошное угнетательство.

- Кого я угнетаю? – искренне возмутилась Ефимия Гавриловна.

- Всех! Меня так точно.

- Когда?

- Когда замуж выпихнуть пытались за этого вашего…

- Фрол Аксютович – достойный господин, миллионщик, у него и тут лавки, и в Москве имеются. И другая бы за такого жениха обеими руками уцепилась, а эта… горе ты мое, наказание Господне, - Ефимия Гавриловна размашисто перекрестилась.

- Он старый…

- Всего-то тридцать три…

- И толстый!

- Степенный! – возразила Ефимия Гавриловна. – И тебя бы баловал. Уж как бы баловал… были бы у тебя и бусики жемчужные, и кружева, и платья всякие. Глядишь, ласково держалась бы, и кабару твою открыл бы. Или дом модный.