– Но она плохая! – гневно возражала Феба. – Она думает только о себе!

– Милая девочка, – мягко сказала ей тогда мать, – доброта еще ценнее всего, когда проявляется к тем, кто ее не заслуживает.

– А Габриель тоже должен быть ко всем добрым? – спросила Феба.

– Конечно, милая.

– А папа?

– Нет, Птичка, – ответил папа, и уголки его губ дрогнули в улыбке. – Поэтому я и женился на твоей маме: ее доброты хватит на двоих!

– Мама, а может, твоей доброты хватит и на троих? – спросил с надеждой Габриель.

Тут папа так заинтересовался газетой, что совсем за ней спрятался: из-за этой импровизированной завесы доносились лишь странные звуки вроде похрюкивания.

– Боюсь, что нет, мой дорогой, – мягко ответила Эви, и глаза ее заблестели. – Уверена: в ваших с сестрой сердцах достаточно доброты.

И теперь, возвращаясь мыслями в настоящее, Феба сказала:

– Мама учила нас быть добрыми даже к тем, кто этого не заслуживает. Значит, и к мистеру Рейвенелу – хотя, не сомневаюсь, он не отказался бы распечь меня прямо посреди холла, на глазах у всех!

– Не распечь, а раздеть, коль уж на то пошло, – сухо заметил Габриель.

– Что? – возмутилась Феба.

– Да ладно тебе! – усмехнулся брат. – Неужто не заметила, что у него глаза выпрыгнули из орбит, словно у омара в кипятке? Или уже столько времени прошло, что ты забыла, как понять, что нравишься мужчине?

По телу Фебы побежали мурашки, и она прижала ладонь к животу, словно пыталась унять вспорхнувший там рой бабочек.

Да, верно, забыла. А точнее, никогда и не знала. Она умела замечать знаки внимания, но не те, что предназначались ей самой: это для нее была неведомая территория. Флиртовать с Генри ей не приходилось: они знали друг друга всю жизнь и читали как открытую книгу.

Впервые Феба ощущала такое влечение к мужчине, и что за жестокая шутка – именно к этому грубияну и наглецу! Трудно вообразить себе более полную противоположность Генри. Но когда мистер Рейвенел стоял перед ней, излучая мужественность, и взгляд его поражал прямотой, у Фебы подгибались колени и закипала кровь в жилах. Как же это… унизительно!

Хуже того: казалось, этим она предает Эдварда Ларсона, с которым у Фебы сложилось своего рода взаимопонимание. Он еще не сделал ей предложение, но оба знали, что рано или поздно сделает, и, скорее всего, она согласится.

– Если мистер Рейвенел мной и интересуется, – сухо заметила Феба, – то, вероятно, лишь потому, что охотится за состоянием, как и большинство младших сыновей.

Взгляд Габриеля блеснул насмешкой.

– Умеешь же ты клеить на людей ярлыки!

– Да. Вот тебе, например, идеально подходит ярлык «надоедливый болван».

– А мне кажется, тебе понравилось, как с тобой общался Рейвенел, – заметил Габриель. – Чаще нам говорят то, что мы хотим услышать, хотя грубая правда без прикрас куда привлекательнее?

– Для тебя – может быть, – неохотно заметила Феба. – Вот Пандора тебя и порадует – она органически не способна ничего приукрашивать или смягчать.

– И это одна из причин, по которой я ее полюбил, – признал Габриель. – И еще за острый ум, за любовь к жизни, а главное – за то, что ей нужен я сам, а не то, что меня окружает.

– Рада, что вы нашли друг друга, – искренне заметила Феба. – Пандора чудесная девушка, и вы оба заслужили счастье.

– Как и ты.

– Вряд ли я с кем-нибудь смогу быть счастлива так же, как с Генри.

– Почему бы и нет?

– Такая любовь случается лишь раз в жизни.

Габриель задумался над ее словами и, наконец, с непривычной для себя скромностью сказал:

– Не могу сказать, что все знаю о любви, но, по-моему, она не так устроена.

Феба с наигранной небрежностью пожала плечами: