Мимолетно улыбнувшись мне, Сэмвель смешал краски и приступил к рисованию. Поглощенная мыслями о переменах в моей жизни, я не скучала, и очнулась только тогда, когда художник ругнулся сквозь зубы. Приподняла брови – его образ истинного джентльмена не вязался с грубыми словами и тоном.

– Что-то не так, – прошипел он себе под нос.

Я не удивилась – слишком мало времени на то, чтобы написать хороший портрет. Но Сэмвеля, видимо, занимало что-то другое. Он швырнул испорченный холст на пол – тот свернулся, не дав мне оценить масштаб трагедии, и водрузил на костяной мольберт другой. Снова взялся за рисование, но улыбка полностью исчезла из его глаз, сменившись нервным напряжением. Я гадала, что могло его так расстроить – неужели дело было в одном-единственном неудавшемся портрете?

Я сидела, неотрывно наблюдая через маленькое оконце за ночным городом-древом. Прохожих было немало, они гуляли, окруженные светлячками, танцующими в теплом воздухе. Мои мысли вновь вернулись к Алистеру Морэ – я гадала, что могло заставить его, такого заботливого и любящего отца, бросить дочь и войти в зеркало? Кто-то или что-то…

Мои размышления прервал рык Сэмвеля. Он в ярости сорвал холст с мольберта и гневно уставился на меня:

– Кто ты такая? Почему ничего не выходит?

В его тоне я легко различила не только всепоглощающую ярость – но и отчаяние. Ничего не понимая, я вскочила со скамьи и отступила назад.

– Чего вы от меня хотите? – осведомилась я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Ты получаешься… другой, – выдавил Сэмвель. Он подался вперед и закрыл лицо руками. Совладав с собой, выпрямился, испепеляя меня взглядом. – Это какая-то защитная магия? – взгляд его метнулся к мешочку на поясе, где лежало хрустальное сердце Дайаны.

Я сглотнула, машинально коснувшись его, словно защищая. И вдруг вспомнила слова Хрустальной принцессы, что ее слеза станет моим оберегом. Слеза, заключенная под крышку часов мистера Морэ.

Гнев Сэмвеля набирал обороты. Я ясно читала по его лицу, что он готов броситься ко мне и сорвать мешочек с пояса, думая, что он таит в себе угрозу. Но я не могла позволить ему этого сделать. Если хрустальное сердце разобьется… Дайана может никогда не вернуться в мир живых.

Вот только проблема заключалась в том, что Сэмвель загораживал мне путь к выходу. Мимо него не проскочить, а оконца слишком маленькие для меня. Оставалась только дверь за моей спиной, но куда она вела, я не знала.

– Послушайте, я не знаю, о какой магии вы говорите! Вы хотели меня нарисовать – вы это сделали. Я не возьму с вас плату, но вы позволите мне уйти!

– Ты не понимаешь! – в отчаянии воскликнул Сэмвель. – Мне нужно запечатлеть твое лицо, запечатлеть по-настоящему! Это цена, которую я обязан заплатить. Но мольберт почему-то тебя отторгает! – Он все больше походил на помешанного или человека в бреду, и казался все более отталкивающим. – Сегодняшняя ночь – последний отпущенный мне срок, и если мольберт не получит свою дань, я… я не знаю, что тогда случится. Но определенно, случится что-то страшное.

– Так, подождите… – Осознание, что хозяин дома не торопится на меня нападать, вернуло мне душевное равновесие. Я решила воспользоваться переменой в настроении Сэмвеля и попытаться выяснить – что же, собственно, здесь происходит? – Мольберту нужно… что? Я? Моя… боже, моя душа?

– Не душа, личность. Уникальность. – Сэмвель прикрыл на мгновение глаза. Сказал с жаром: – Только подумай, какие это тебе даст преимущества!

– И какие же? – подозрительно спросила я.

– Ты сможешь стать почти невидимой – твое лицо, утратившее индивидуальность, для всех остальных будет незапоминающимся. Ты сможешь стать лучшей разбойницей, проникать туда, куда всем остальным проникнуть невозможно, делать все, что заблагорассудится – и никто не осудит, потому что не запомнит тебя.