– Вот я всю эту чепуху рассказываю, а ты там одна, и голос какой-то не такой, грустишь, наверно. Не нравится мне, мам, что ты одна живешь. Вдруг что случится?

– Да я и не одна!

Вот так ляпнула. Ой.

– Мам? У тебя что, новый… друг?

За окном почернело. Настольная лампочка едва держала оборону, быстро уступая темноте за пределами дивана. Старухино лицо (она снова прижалась щекой к фотографии и, кажется, закрыла глаза) бледно мерцало на грани света и ночи.

– Нет уж, хватит с меня твоего папы. Я про соседку, Надежду Михайловну. Милая такая, знаешь, старушка. Мы с ней друг за другом присматриваем, чай пьём, все такое. Одинокая она. Грустная история, лишена родительских прав.

Боже, куда меня несет.

– Что ты говоришь! За что? – ахнула Катька. Ах, мне бы замолчать, оторвать взгляд от слабого блика света на вязкой желтой щеке.

– За дочкой не досмотрела, девочка из квартиры выбежала и руку сломала. Муж подал в суд и ушел к другой вместе с ребенком.

После долгой паузы Катькин голос полнился неизбывным горем.

– А если мой ребенок руку сломает? Мама, а если я недосмотрю? А вдруг выпадет из окна? Подавится сосиской и умрет? Мама!

Боже мой, боже мой, что я наделала. Была у дочки такая черта: мгновенно погружаться в пучины отчаяния. Прикрыв глаза, я вздохнула и стала утешать.

Мне кажется, люди устроены просто. Каждый видит мир по-своему, будто сквозь дырочку в стене из личного опыта и природных склонностей. А галлюцинации – это болезнь, нарушение химического баланса в мозгу или как оно там. Жизнь у меня сейчас невеселая, тоска заедает: раньше хоть дышал кто-то рядом, когда за окном черно, а теперь… И значение у моего видения вот какое: я боюсь умереть в одиночестве, как бедная старуха. Вот и глючит меня. Говорю же, все просто.

На вторник наметила первое рабочее совещание с тремя новобранцами-подчиненными. Одна начала работать неделю назад, другие вышли вчера. Я приготовила материал для лекции, продумала распределение заданий и отвела время для неформальной беседы. Никакой уверенности в правильности выбранной линии поведения не было, но ведь назвался груздем – полезай в кузов, так? Ох, нет, не так. В кузовок. Господи, как бы собраться? В голове туман. Утром проспала звонок будильника, вскочила в последний момент, встрепанная и такая усталая, будто шлялась всю ночь под дождем. Снова сон, очередной кошмар, не выходил из головы. И вот, вместо подготовки к лекции, я распутывала, раскладывала его по линиям, пытаясь уложить в сюжет мешанину лиц и чувств.

Во сне я сидела на ступенях, смотрела на странно искривленную выше кисти руку и визжала от ужаса и боли. От картинки мутило, в ней не было ничего расплывчатого, увиденного со стороны, придуманного. Это походило на воспоминание. Я знала, что лестница – в подъезде и сверху доносится запах котлет, что стены выкрашены зеленой масляной краской, пупырчатой, в волосках малярной кисти. Слышала, как распахивается дверь, и женский испуганный голос спрашивает: «Кто там?» На этом заканчивалась четкость и начинался кошмар. Будто сон во сне. Я на кровати. Лежу, не в силах пошевелиться, вдохнуть воздуха, густого, как жидкая грязь, присыпанная соломенной трухой у дверей сарая, где серый мертвый отец висит, обмякнув, на веревке, и мама кричит за спиной, а солнце радостно светит в окно. Нет, не мама, это дочка плачет, и надо встать, но тело окоченело, висит на веревке, нет, колодой лежит на кровати.

Бешеный стук в дверь: «Надя, Надя!». Дверь не заперта, соседка входит, тяжелый быстрый топот – уже здесь, стоит надо мной.

– Ты спишь? Надя, вставай, Люба ручку сломала, в больницу надо! Да ты пьяная, что ли? Вот тварь же, а!