Ольга выставила на стол в качестве угощения коробку шоколадных конфет и бутылку коньяка. По словам Ирины, мать решила «морить голодом» гостя, боясь, что писатель с осуждением отнесется к их обычным застольным привычкам, которые могли показаться ему «недостойными такого человека».[56] Борис сел у огромного стола, покрытого старой клеенкой, как всегда, не снимая черного пальто и поношенной каракулевой шапки-«пирожка». Поначалу разговор не клеился из-за общей неловкости. Ольга сказала Борису, что Ирина тоже пишет стихи. Ирина вспыхнула, застеснявшись, особенно когда Борис пообещал, что обязательно посмотрит их, но позже.

Однако Ирина была очарована. «Осталось общее впечатление чего-то необычного:[57] гудящий голос, опережающий собеседника; это знаменитое «да-да-да-да»…»

Хотя Ирина нервничала и дрожала от страха перед лицом «кумира» матери, их первой встрече суждено было оказать такое же значительное воздействие на будущего великого романиста. «Наступил день,[58] когда перед моими детьми впервые предстал Борис Леонидович, – писала впоследствии Ольга. – Помню, как Ирочка, опираясь тоненькой ручонкой о стол, прочитала ему стихи. Неизвестно, когда она успела выучить такое трудное его стихотворение». После этого Борис смахнул слезу и поцеловал девочку. «Какие у нее удивительные глаза! – воскликнул он. – Ирочка, посмотри на меня! Ты так и просишься ко мне в роман!»

И она действительно оказалась на страницах его книги. В «Докторе Живаго» Пастернак так описывает дочь Лары, Катеньку: «В комнату вошла девочка лет восьми[59] с двумя мелкозаплетенными косичками. Узко разрезанные, уголками врозь поставленные глаза придавали ей шаловливый и лукавый вид. Когда она смеялась, она их приподнимала. Она уже за дверью обнаружила, что у матери гость, но, показавшись на пороге, сочла нужным изобразить на лице нечаянное удивление, сделала книксен и устремила на доктора немигающий, безбоязненный взгляд рано задумывающегося, одиноко вырастающего ребенка».

С того момента как Борис вошел в жизнь Ольгиной семьи, началась его раздвоенность: он разрывался между любовью и верностью Ольге и ее близким – и своей женой Зинаидой и их сыном Леонидом. Точно так же много лет назад он разрывался между Зинаидой и своей первой женой, Евгенией, и их сыном Евгением. Почти десятилетием раньше, 1 октября 1937 года, Пастернак писал родителям о бесприютной атмосфере сожалений, воцарившейся в его доме: «Я, конечно, люблю ее [Зину], не так легко, и гладко, и первично, как это может быть в нераздвоенной семье,[60] не надсеченной страданьем и вечною оглядкой на тех, других, первых, несравненно более правых, считающих себя оставленными».

Хотя Борис терзался чувством вины из-за страданий, которые причинял Зинаиде (а до нее – Евгении), казалось, какая-то его часть наслаждалась драмой этих мучений – или, по крайней мере, нуждалась в ней. Он никогда всерьез не помышлял о том, чтобы отказаться от Ольги. В начале их романа с Ольгой он рассказал своей подруге-художнице Люсе Поповой, что влюбился. Когда та спросила его, мол, как же Зинаида, он нетерпеливо ответил: «Да что такое жизнь, что такое жизнь, если не любовь?[61] Она такая очаровательная, она такая светлая, она такая золотая. Теперь в мою жизнь вошло это золотое солнце, это так хорошо, так хорошо. Не думал, что я еще узнаю такую радость».

Пастернак унаследовал свою удивительную трудовую этику от отца Леонида, художника-постимпрессиониста, который оказал огромное влияние на творческую жизнь своего сына. Все четверо детей Леонида – Борис, Александр, Жозефина и Лидия – росли с острым осознанием «сияющего вечного примера художественности»