Впрочем, я поколь старался воздержаться от еды, хотя главный дхисадж и настаивал, толкуя, что более полутора суток, согласно времени Тарх системы, я, находясь в лечебной капсуле, ничем не питался. Но я желал перво-наперво потолковать с Ананта Дэви и тархович уступил. Посему, когда Ковин Купав Кун ушел вызвать Камала Джаганатха, абы он не был в моем тереме, а находился в гостях у амирнарха (как я понял, сравнительно недалеко) Никаль принялся меня переодевать. Он, облачив меня в ярко голубое нави, которое скрывало грудь и, подобно юбке, мои ноги, также одним концом прикрывало левую руку до локтя, перенес меня в кресло, сам же заняв место позади него, почитай возле стены.

– Как прекрасно! – протянул я, наблюдая падающую вниз воду, не только проливающуюся потоком, но и летящую каждой отдельной каплей. И тотчас спустил вниз, с вытянутого сидения кресла, левую ногу, пытаясь на нее опереться, в надежде, что она мне все же подчинится.

– Не надобно сего творить, ваше великолепие, – тотчас раздался позади меня голос главного дхисаджа и я торопливо обернувшись, увидел, как он вошел через раскрытые створки дверей в опочивальню. – Коль вы малостью наберетесь терпения, убежден, спустя пару часов станете чувствовать ногу, – добавил он, и, подойдя ко мне ближе, перегородил своей фигурой сам дверной проем, хотя я, итак, понял, что створки поколь не сомкнулись.

– Почему это и вообще со мной происходит? – спросил я тарховича. Поелику сей вопрос меня всегда интересовал, так как мне все время казалось, я, поглощая сознания, что-то делаю неправильно. И тотчас подняв голову, воззрился в лицо Ковин Купав Куна приметив растянувшиеся в улыбке его вишневые губы.

– Слишком много и скоро вы, Лан-Эа, поглотили сознаний, не только жертвенного, но и взятого силой. Да и поглощать вы их, как мне видится, должны по другому, – отозвался, впрочем, не главный дхисадж, а сам Ананта Дэви, вошедший в мою комнату, верно, потому и не закрылась дотоль дверь. Абы стоило Камалу Джаганатху вступить в помещение, как створки дверей принялись медленно сходиться промеж друг друга.

– Как же надо? – вместо приветствия откликнулся я вопросом. Смещая свой взгляд с лица Ковин Купав Куна на медленно ступающего мимо меня, в направлении отсутствующей стены, сурьевича, ноне непривычно одетого в серебристое одеяние, напоминающее ормяк, который носил, как домашние вещи прабха, только тут без рукавов, капюшона и пояса. Он пришел не обутый, зачастую предпочитая именно так ходить, тем указывая, что находясь у амирнарха в гостях, ни чем себя не обременял.

– Надо думать, как и положено есть, кушать, поглощать, – пояснил Ананта Дэви и голос его прозвучал очень тихо, – ртом, – досказал он. И я понял, что главный дхисадж так долго отсутствующий, скорей всего, все ему уже поведал о произошедшем со мной. Тем избавив меня от очередного волнительного рассказа. Камал Джаганатх медленно дошел до зримого края пола так, что мне почудилось, он желал ступить вперед и упасть (вряд ли улететь) с сей высоты в долину, но не стал это демонстрировать при мне. Вспять тому неподвижно замер, вглядываясь в проливающий свои бело-серебристые воды водопад. И я вдруг увидел, как заплескалось в нем волнение, оное тягучими золотыми нитями света, вырывалось из его медно-серебристой кожи, кружась возле оранжевого сияния и с тем подавляя али впитывая плывущий там досель желтоватый дымок. Я тотчас шевельнул перстами, желая подцепить одну из нитей, но вспять того ее внезапно закрутило на месте движения. А я неожиданно ощутил такую горечь, хлестнувшей вибрацией по моим плечам, каковую испытывал в этот миг Ананта Дэви, сдобренную потерями, утратами очень близких, дорогих ему созданий, наполненную вечным желанием заглянуть в ушедшее, без какой-либо надежды, возможности там, что-нибудь поправить, изменить, повлиять. Это было ощущение невозвратности времени, напитанное тоской, болью, безысходностью, которую Камал Джаганатх всегда испытывал, всегда ощущал, и жил с ней. Жил с чувством болезненной острой потери в понимании причинности самого движения, хода жизни, существования всего этого Мироздания, Вселенной, Космоса. Посему приняв сие на себя и не в силах выдержать такую мощную чувственную вибрацию в плечах, я горько и громко закричал, глядя в спину сурьевича: