– Куда это мы?

– Понятия не имею, – ответила я, разглядывая неизвестный двор.

Двор мало отличался от своих собратьев: безлюдная пустошь со старыми качелями, несколькими машинами и горами мусора. Пройдя чуть дальше, мы нашли шаткую лавочку, почти полностью захваченную в плен кустом сирени. Меня переполняла радость от сладкого вкуса жизни. Я предположила, что это оттого, что я впервые увидела зарождение великого чувства.

– Надо будет прийти сюда в мае, когда сирень зацветет, – произнес Даник, и мы сели на лавочку.

Я запрокинула голову и оглядела сирень. На миг голые тонкие ветки стали покрываться яркими крохотными сиреневыми цветками. В каждом цветке было по пять счастливых лепестков. Я поднялась на ноги и стала осматривать ту красоту, которую рисовало мне воображение. Величественный, в два моих роста куст переливался на свету своими лепестками. Я крутила головой, словно очарованная, а с лица не сходила улыбка. Сидящий на лавочке Даник с недоумением наблюдал за моим поведением и не произносил ни звука. Я же закрыла глаза, но продолжала видеть раскидистый куст, окутанный ласковыми лучами солнца.

– Что с тобой? – не выдержал Даник.

– Я представила, что наступил май, – ответила я.

Даник поднялся с лавки и, выпрямившись, встал передо мной. Я вернулась в реальность, но все еще по-дурацки улыбалась, взбудораженная увиденной картинкой. Я смотрела прямо в глаза Данику, который, поймав мой взгляд, собирался что-то сказать.

– Говори, – едва слышно произнесла я.

– Хочу, чтобы мы сыграли свадьбу сразу после окончания школы, перед тем как я уйду служить, – проговорил он дрожащим от волнения голосом.

– Ты опережаешь события.

– Я не с того начал?

Я кивнула.

– Я люблю…

Недослушав Даню, я обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Сердце застыло, как только мы коснулись друг друга. Стал ощущаться чудесный аромат расцветшей для меня сирени. Мы простояли, не шелохнувшись, несколько мгновений, которые растянулись для нас в чудесную бесконечность.

– Домой пора, – проговорила я шепотом, все еще не отпуская Даню.

Когда мы с Даней вернулись, ужин подошел к концу. Славик заставил папу и дядю Никиту играть в самураев, укутавшись в покрывала вместо кимоно и с зонтиками вместо катаны. Мама с Людмилой Петровной убирались на кухне. У меня вышло подслушать их разговор.

– Люда, все-таки расскажи, зачем ты посоветовала идти детям на казнь? – голос мамы звучал резко, не как обычно.

– Это правильно. Нельзя держать детей взаперти, а потом тут же окунать в наш беспощадный мир.

Я выглянула из прихожей. Учительница стояла у умывальника и тщательно драила каждую тарелку, подавая их маме, которая стояла рядом и досуха вытирала посуду полотенцем. Выражение лица мамы было суровым. Она даже со мной такой редко бывала.

– Ты считаешь, что всего ужаса вокруг, дефицита продуктов, бомбардировок им мало? Ты посмотри на них! У них нет детства!

– Карина, они не будут такими, как мы. Да, у них отбирают детство. Но, согласись, оно уже отобрано. Никто не говорит, что дети вырастут и станут хуже нас. Они будут другими. Твердыми, справедливыми. Мне порой кажется, что они смогут быть лучше, чем мы.

– А казнь?

– А что казнь? Казнь – это своего рода диктант, контрольный срез, – она передала вымытую тарелку маме.

– И моя дочь его сдала?

– Не знаю, – Людмила Петровна пожала плечами, – так сразу мы это не выясним. Но я хочу, чтобы ты мне доверилась, – добавила она и, сделав шаг к маме, поцеловала ее в щеку.

В каком бы безумии ни жил человек, он всегда будет искать и найдет время для радости. Мой мир – одно сплошное сумасшествие с кровью, разрушениями и вечной борьбой за выживание. Но люди в моем мире все равно добрые. Они улыбаются. Да, они плачут чаще тех, кто живет размеренной жизнью без комендантских часов и гула бомбардировщиков. Но после слез, после отчаяния, будьте уверены, они обязательно подумают о чем-нибудь светлом и улыбнутся. Может, не в компании друзей или близких, а сами себе, но обязательно улыбнутся. Это заложено глубоко в нас. Неуемная жажда тепла и при этом стремление им поделиться. Только почему вместо того, чтобы беречь и преумножать это тепло, мы гасим его войнами? Когда на авансцену выходит война, любое проявление доброты ощущается гораздо острее. Оно трогает сердца всех. Даже тех, кому это добро не предназначалось.