А Медведь по-прежнему к брату прорубался. Шел, будто гора неколебимая, от повисших на спине оборотней лишь встряхивался зло. Топор в окровавленной руке повис бессильно…
Я с силами собралась, прыгнула на него, да уже в воздухе увидела, как оскалились в улыбке его зубы, услышала хриплый смех, почуяла, что в ловушку угодила. Не было руки раненой – обманул меня Медведь. Взметнулось острое лезвие, рухнуло, мой прыжок перехватывая…
На сей раз топор не боком меня задел – упал на голову пронзительной болью, скрыл весь мир за пеленой кровавой. Не ведала я никогда еще такой боли и такой слепоты – задергалась, вырваться из нее пытаясь, побежала стремглав, обо всем забывая, на единственный лучик света, вдали мерцающий. Что-то грузом никчемным повисло на лапах, потянуло меня обратно. Я не умом – чутьем поняла, что это плоть человеческая, та, что когда-то Миланьей звалась… Не желало тело ненавистное меня на волю отпускать, цеплялось руками коченеющими. Бесполезное, неуклюжее тело! Никогда не любила я его, а теперь и вовсе ненавидела. Завертелась волчком, закружились вокруг лица знакомые – матери, Вышаты, отца… Пуповина сама легла в зубы, хрустнула, отрываясь. Покатилась моя половинка человеческая в темную пропасть… Лапы, освобожденные от земли, оторвались, толкнули легкое гибкое волчье тело в сияющий луч. Не было больше у меня головы расколотой, брюха рваного, плеча кровоточащего – пылал кругом огонь, взметались языки пламени, лизали стены, с детства знакомые. Склонилось надо мной материнское лицо, окропило горячими слезами, душу выжигая, зашептало прощально:
– Гори, девочка моя. Всегда гори, как испокон веков горели все твои сородичи… Гори да живи…
Бегун
Никогда еще я не бегал так быстро. Ни днем, ни ночью тем более. Несся, ям и кочек не замечая, птицей через преграды перелетая, словно неслась за мной, красный язык высунув, бесшумная смерть, дышала в спину жаром из пасти приоткрытой. А может, и гнался кто за мной – не знаю, не оглядывался, летел вперед, не разумом дорогу сыскивая – на чутье надеясь.
Не зря надеялся – не подвело оно, как никогда не подводило. Кончился лес, будто косой великанской срезанный, и вылетел я на лядину ухоженную, а за ней, на пригорке, увидел избы, темные да маленькие. А одна совсем рядом, у леса примостилась – кособокая, страшненькая, будто и не жилая вовсе. Я в нее не сунулся даже – что толку с пустодомкой перекликаться, – рванул напрямик, через поле, сзывая на бегу людей, о схватке ночной их оповещая.
Далеко стояли избы – никто в печище не отзывался на вопли мои, а вот сзади дверь скрипнула, произнес кто-то спокойно, негромко:
– Не ори, Бегун. Они коли и услышат тебя – не выйдут.
У меня от голоса этого душа подскочила да, выхода не найдя, во рту приоткрытом застряла. А он засмеялся:
– Пойдем. Отгоню Ратмира.
Знал я, что не могло этого быть, что оставили мы Чужака в Волхском лесу, где и сгинул он, что все это – проделки ночные колдовские! Знал, а все-таки повернулся…
На нем тот же драный охабень был, в каком от нас ушел, и поршни те же, и посохом так же о землю постукивал.
Теперь я точно ведал – неспроста на нас беды посыпались! Прогневались, видать, за что-то боги на род наш болотницкий, вот и мучают дивами страшными – русалками, оборотнями да блазнями бесплотными.
– Чур меня! – завопил, от призрака Чужакова руками отгораживаясь, но он лишь головой качнул и пошел в лес, бросив напоследок:
– За мной поспешай. Можем ведь и не успеть… Темный лес перед ним расступался, будто оживал да проход давал. А чего не расступаться – блазня мертвого любое живое существо страшится, будь оно хоть зверем, хоть человеком, хоть деревом бессловесным. дорогу Чужак сыскивал быстро да верно, как блазню и положено. Я сперва подальше от него держался, а потом осмелел немного, совсем рядом пошел.