***

Я смахнул тряпкой пыль с картонной коробки, поставил ее на груду ящиков и воровато поглядел в окно. Маленькое, засаленное, оно выходило в сад, где весело развалилось лето, словно праздный человек в кресле-качалке. Рита согнулась над кустом гортензии – срезала отцветшие хрустящие облачка. С утра она вела себя как ни в чем ни бывало. Почти. Не было привычного для Риты состояния порхания, мысленной левитации.

Рита получала удовольствие от отдыха на природе, работы в саду, веселого щебетанья в компании, чашки чая со сладостями. Как правило, она ничего не усложняла. Но ее легкость не была самодостаточной. Жена всегда отчаянно нуждалась в соучастниках, активных советчиках – тех, кто поддержит начинание, подтвердит, что занятие стоит того, чтобы убить на него день. Именно поэтому, я полагал, она водилась с этой болтливой стервозой Изабеллой и внимала наглючей матери. Жена металась между миром простых удовольствий, важных самих по себе, и реальностью ветреного одобрения. И это меня частенько до пунктика раздражало.

На чердаке валялся всякий хлам.

Рита предлагала устроить тут мансарду, но я наотрез отказался. Здесь все должно было быть именно таким: я не хотел превращать эту комнату в уютный вылизанный закуток с отполированной древесиной и мертвым светом ламп. Я видел чердак лохматым зализывающим свои раны зверем.

Под ногами скрипнула половица. Мои руки убрали из коробки свернутый вдвое газетный лист цвета бледного желтка и зашарили по открыткам, газетным вырезкам, экзотическим сухим листьям, сережкам, украденным у бывших возлюбленных – по всему, с чем я так отчаянно не хотел расставаться. Рита, сама того не ведая, растормошила прошлое, наскоро прикрытое газетными листами. Но, я знал, дело не только в Рите. Воспоминания дразнили, манили зайти в старый дом вчера, а сегодня подняться на чердак, принадлежавший раньше бабушке с дедушкой. Только здесь я мог, невзирая на запреты отца, хранить все что вздумается. Урывать крохи от всех важных мне людей, черт возьми. Назло отцу, назло всему грёбаному человечеству.

Половица скрипнула еще раз.

Я посмотрел на сад через мутное окошко и увидел, что Рита направляется к дому. Нужно было возвращаться вниз.

***

Наш отпуск подходил к концу. Я надеялся урвать от него пару законченных историй и поддержать идиллическую, нешероховатую картинку на фоне: уютный дом, сад, что вечерами часто превращается в столовую под открытым небом, побольше морса и чая.

Я опять писал весь вечер. Рита вместе со старым домом разбередили что-то и делали процесс невероятно свободным, струящимся. Как будто всегда надо пустить кровь, чтобы почувствовать стоящее.

Жена не приходила. День был умеренно жарким, а вечер и вовсе выдался отличным для работы и отдыха в саду – она пропадала там весь день. Только вечером мы пересеклись с Ритой на кухне.

– Через полчаса придет Белла, – сообщила она, нарезая батон кружочками. – Собираюсь делать гренки.

В гренках было что-то уютное. В животе жадно заурчало; можно успеть урвать пару кусочков до прихода Изабеллы, но сидеть с ней за одним столом – ни-ни.

– А я через полчаса сваливаю.

Рита посмотрела на меня так, как умела смотреть только она. Взгляд, выхватывающий из хаоса всего на свете особенные чувства. Но потом она погасла, уголки губ опустились, взгляд неуверенно метнулся в сторону. Я не хотел увидеть в ее глазах просьбу, назойливость. Усевшись за стол, я подпер лицо ладонями и попытался отвлечься. За уютным шипением сковороды время шло незаметно.

От мысленной левитации отвлек стук калитки. Опять она. Эта въедливая грымза, лучшая подруга жены по совместительству. Изабелла обычно приходила вечером, когда я сливался, чтобы побродить в одиночестве по окрестностям. В этот раз тяжелый взгляд Беллы, словно припечатывающий твою голову к плахе за все былые и несуществующие грешки, уперся в меня. Я знал, выйду – и она цокнет языком, многозначительно посмотрит на жену. «Что-то он сегодня… подозрительный. Куды пошел?»