– Сынок! Ваня… Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз… мы тебя… прости.

– Рад тебя видеть, папа.

– Маланья! Мать! Ванька приехал!

– Да вижу я, старый…

Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет целоваться.

– Сыночка… сыночка… Как я тебя жалею.

Его передернуло от мерзкого слова «жалею». Дрянь. Дрянь!

– Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто всё, стола толком не накроешь.

– Я тут проездом, папа.

– Соседей позовем! Расскажешь…

– У меня один час.

Мутер картинно уронила руки.

– Да как же это? Не по-людски… Всего-то час!

– Служба, мама.

Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь! Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.

– Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся – хоть час у тебя. Щи, вроде, осталися?

– Ой! Дак что ж это я… Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.

– Ничего, мама. Не беда.

Фатер заговорщицки подмигнул ему.

– Стáра! Ты это… того.

– Чего?

– Ну… непонятливая стала.

– Да без сопливых знаю.

Бутыль самогона моментально очутилась на столе.

Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест.

– Папа… а… с собой?

Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту.

– Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче…

– Да не надо мне, папа.

– Дай ему, дай, слышь, стáра!

– Чай сама соображу.

– Ну вот и ладно.

Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?

– Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!

– Да-а… Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?

– Был, папа.

– Ну и как оно там?

Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно:

– На войне – война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом.

Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться.

Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения.

– Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам?

Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура, бестолочь.

– Ерунда, мама.

Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но… какой смысл!

Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки – зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь.

Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан – Шекспир, у французов – Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ – сверху донизу – рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь.