– Pourquoi attendais seulement? Maintenant tu ne m‘attends plus? (Почему только ждала? Теперь ты меня не ждешь?)

– Mais maintenant tu es assis pres de moi. (Но теперь ты сидишь рядом со мной.)

– Et c‘est assez? Qa te suffit? Tout cela? (И это все? Этого достаточно?)

– Non, mais c’est agreable. (Нет, но это приятно.)

А Петя совсем не намеренно исчез из ее поля зрения так надолго. Действительно, он совсем не преследовал какой-либо конкретной цели, появляясь у Милы, как не было никакой конкретной цели, когда он с ней познакомился.

Просто ждал свою мать. Просто увидел свободный столик, не совсем свободный, а свободный вместе с женщиной. И что-то ему подсказало, что она презрительно не отвернется от него, не скажет ему уничтожающе – утри сопли, мальчик, а миролюбиво посмотрит на него.

И ее привычно-безразличный взгляд, привычно-безразличное отношение он уже воспринял как победу, победу, возможно, в первую очередь над самим собой. Поэтому у него и хватило смелости и присесть за ее столик, и нагло молчать, и глядеть ей вызывающе в глаза.

И, совсем осмелев, когда подошла мать, начать говорить с ней по-французски, совсем не надеясь, что ему будут отвечать, просто неожиданная смелость негаданно заставила вести себя так, как он и не мечтал, и из него полезли, как тесто из кастрюли, и слова, и жесты, и поступки.

И наглость его первых минут общения с Милой, не получившая отпора, устыдилась, став смелостью и отвагой. Отвагой общения уже с женщиной, до сих пор у него этого не получалось, хотя он и не стремился это сделать.

До сих пор весь опыт его общения с женщинами составляли лишь его одноклассницы да теперь сокурсницы. Вроде бы и не робкий, не ущербный, он поразительно был неловок, неумел в общении с девчонками. Никогда первый не мог начать разговора, а уж чтобы подойти и познакомиться с кем либо из девочек, об этом и не могло идти речи.

Причем это явственно проявлялось только тогда, когда он был один. Стоило рядом с ним быть любому из известных ему людей, как стиль его поведения разительно менялся. Появлялись и уверенность, и нужные слова, и даже некоторая наглость, он становился просто речистым, – то, чего он начисто был лишен, когда был один.

И вполне возможно, что именно мать, ее ожидание, хотя ее еще не было рядом (но он ведь ждал ее, ведь она была близко), и придала ему смелость и позволила подойти и усесться за столик Милы. А потом и заговорить с ней. А, заговорив, он попал, он-то сам этого не понял, и может быть, не понимал и до сих пор, но он попал в завлекательное общение, когда можно продумывать и придумывать, и все это говорить, и все это проделывать.

С ровесницами ему было не то чтобы скучно, не то чтобы не интересно, но как-то не совсем увлекательно. Вполне ожидаемые и известные ему ответы и поступки тех девчонок, которых он знал, да и достаточная простота отношений между ними, их доступность, не то чтобы коробила его, но уже поднадоела. Естественно он этого не осознавал, просто, оказывается, искал чего-то другого. Искал, и вот нашел.

Нашел неожиданно и все также неосознанно. Просто ему было комфортно сидеть рядом с этой женщиной, которая не смеялась над ним, даже позыва, что она над ним измывается, не было, комфортно было смотреть и слушать, как она разговаривает с людьми, решает какие-то дела. Как смотрит на него – выжидательно-вопросительно, поглощая его своими глазами всего, при этом совсем не опутывая, не сковывая, а как бы успокаивая, баюкая.

И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».