– Дышала ночь восторгом сладострастья неясных дум и трепета полна, – пела Сонечка легко и страстно.

Комната взрывалась аплодисментами гостей, и в эти минуты она уже не была скромной советской чертёжницей. Она видела себя настоящей певицей, актрисой, недоступной и неземной. Тоненькая, в коротком «джазовом» платье из блестящего муара, она отстранённо улыбалась, зная, что будет петь любимые романсы ещё и ещё на бис.

– Не уходи, побудь со мною, – умоляла Сонечка, и голос её поднимался ввысь, куда-то далеко-далеко, где другая жизнь, так непохожая на всё, что её окружало.

В те годы не было ещё советской эстрады. Не было телевизора. Трансляция редких концертов по радио велась с ужасающими помехами. Домашние музыкальные вечера были знаком того далёкого, исчезнувшего времени. Люди чаще, чем сейчас, общались. Ходили в гости, пекли домашние пироги, устраивали чаепития, вечеринки, пели, танцевали, музицировали. Тогда, в 20-х, ещё помнили «доброе старое время». Ещё не выветрился дух недавней городской буржуазной жизни. Ещё страна не успела погрязнуть во мраке новой действительности. Всё было ещё впереди.

А пока, в центре большой полупустой комнаты, под розовым абажуром – вальс, лёгкий, светлый, грустный…

Не суждено было Сонечке долго наслаждаться красивой жизнью. В воздухе уже витал прогорклый запах лагерной баланды, который так легко уничтожал совсем ещё недавний утончённый аромат «первого бала Наташи Ростовой». А так хотелось красоты!

Началась официальная борьба с мещанством. Пролетарская мода сделала иконой стиля женщину в красной косынке. По новым канонам не приветствовалось пользоваться косметикой, красить губы, делать маникюр, носить украшения. Мещанок презирали. Им устраивали общественные порицания на производственных собраниях, высмеивали привязанность к домашнему уюту и кустам герани на подоконниках. Жизнь становилась аскетичной и монохромной. Любимые Сонечкой романсы стали вдруг считать «упадничеством» и безвкусицей. В газетных фельетонах романсы высмеивались за безыдейность, называли буржуазным «пережитком». Конечно, никто не запрещал ей петь. Но голос её всё чаще звучал по-домашнему тише, постепенно переходя в шёпот.

Сергеев смотрел на жену, и волна непонятной грусти медленно заполняла их дом. В такие минуты он стеснялся своей сентиментальности. Он даже не мог объяснить, что его так тревожит. Почему этот слегка манерный романс вызывает острое, саднящее чувство жалости к ней, к себе, ко всем, пульсирует в висках и не даёт успокоиться?

И как насмешка того непростого времени – известнейший рекламный плакат (1924) величайшего фотохудожника эпохи Александра Родченко. Растиражированный по всей стране плакат призывал население: «Покупайте книги Ленгиза!» На нём изображена пролетарская муза советского авангарда – молодая рабочая в красной косынке. Яркое, волевое лицо, решительный взгляд революционерки, сметающей всё на своём пути во имя великой цели.

Но главным обманом и интригой фотохудожника была сама фотомодель для этого легендарного плаката. Эта «рабочая» в красной косынке, символ революции, никогда ни на какой советской фабрике, типа «Большевичка», не трудилась. Ею была известная светская львица Москвы, избалованная, экстравагантная модница и умница, «пожирательница мужских сердец», "фам фаталь" и муза Владимира Маяковского Лиля Брик. Мир никогда не был однозначен. И наверное, иногда лучше – не знать.

А знаменитый революционный плакат А. Родченко вошёл в международный каталог «Фотосимволы XX века» и до сих пор волнует своей энергетикой и Тайной того непостижимого времени.