– Клоун! – с отвращением подвёл окончательный итог Андрон. – Нашёл место ниндзю из себя корчить… И время…

При слове «время» Уаров встрепенулся.

– Слушайте… А вдруг у него тоже машинка? Вдруг это за нами следят откуда-нибудь… оттуда…

– Да запросто, – безразлично согласился Андрон. – Вот почему я и не дёргаюсь. Какой смысл? Ну изменишь ты прошлое! Всё равно ведь потом из будущего придут и по-своему перекурочат…

Эйфелева башня свела с ума не только Мопассана – она ещё пыталась свести с ума и нашего Льва Толстого.

«Без всякой, какой бы то ни было надобности, – сокрушался граф, – составляется общество, собираются капиталы, люди работают, вычисляют, составляют планы; миллионы рабочих дней, пудов железа тратятся на постройку башни; и миллионы людей считают своим долгом взлезть на эту башню, побыть на ней и слезть назад; и постройка, и посещение этой башни не вызывают в людях никакого другого суждения об этом, как желание и намерение ещё в других местах построить ещё более высокие башни. Разве трезвые люди могли бы это делать?»

Если не углубляться в тонкие материи, классик прав во всём, включая последнюю фразу. Но откуда ж ему было знать, что, считая себя созидателем, человек сильно переоценивает собственную роль. На самом деле мы ничего не изобретаем, это изобретения используют нас в качестве родовспомогательного средства. Ну как ещё, скажите, платоновская идея может воплотить себя в жизнь? Только пробравшись тихой сапой в наши извилины. В скандальном случае с Эйфелевой башней Мопассану было отчего сойти с ума, поскольку идея телевышки по недосмотру пустила корешки в мозгах раньше, чем идея передатчика.

Первый раз она пустила корешки ещё в Вавилоне. Вот, кстати, где жуть была! Не то что о телевидении или там о радио – об электричестве народ понятия не имел. А они – башню строить! Глянешь на этот самый столп – чуть язык родной с перепугу не забудешь. Некоторые, кстати, забывали. Заговоришь с таким, а он лопочет в ответ не разберёшь по-каковски…

Так вот, в отличие от яснополянского мудреца Андрон Дьяковатый никогда не пытался оценить целесообразность сооружения, над которым корпел в данный момент. Главное было отдаться работе и ни в коем случае не давать воли сомнению.

Димитрий же Уаров в этом смысле представлял собой полную противоположность самородка из Колдобышей. Критикан. Опасный критикан. Отчаявшись найти смысл жизни, он теперь искал повсюду его отсутствие. Ну и, понятное дело, находил.

Конечно, по уму следовало бы начать не с машинки, однако отладка четырёх девальваторов – морока долгая, поэтому пассажира надлежало чем-нибудь занять, чтобы не болтался зря по лагерю и не отвлекал вопросами. Вот поди ж ты! Такой был скромный, молчаливый, когда отъезжали от Обума-Товарного, и таким оказался несносным говоруном…

Снова показав, за какие хреновинки крутить и в какую хренотень смотреть, Андрон полез под правый передний угол платформы. Димитрий же снова припал к линзе и забыл обо всём на свете. Координаты, выданные ему по секрету знакомым палеонтологом Кирюшей, давно затвержены были назубок.

Потом его взяли за плечо.

– Погодите, Андрон… – забормотал он, продолжая лихорадочно наводить и подкручивать, как вдруг ощутил, что хватка у руки какая-то не совсем дружеская.

Вскинул голову, огляделся. Вокруг него стояли трое иноков не иноков – так, не разбери-поймёшь. Все в чёрных рясах и столь же чёрных беретах. У двоих шеи охватывала собранная узлом на горле алая шёлковая косынка. («Пионерский галстук», – содрогнувшись, вспомнил Уаров). У третьего кумач был повязан на бандитский манер и скрывал лицо до глаз. Двое держали наготове помповые ружья, у третьего в правой руке имелся пистолет с глушителем, а в левой – свежий номер газеты с портретом самого Димитрия.