– Эй ты, я этот участок купил, – выкрикнул он. – И плачу взнос за то, чтобы тут работать. Пошел вон!

Пробуя побираться, я уже сталкивался с подобным обращением и вполне уяснил, что все приличные улицы распределены между полицейскими и сторожами и сдаются ими в поднаем.

– Ступай-ка в Гардинг, – бросил мне пешеход, заметив, как меня толкнула плотная женщина в лохмотьях. – Мальчикам вроде тебя там самое место. – Видя мое недоумение, он добавил: – Коммон-Гардинг.

Я последовал совету прохожего и добрался туда в сумерках. Дневная торговля закончилась: народ с рынка прибирал за собой и понемногу разбредался, на перевернутых корзинах сидели две-три старухи и лущили горох. Всюду валялись следы ведшейся торговли – солома, стружки, сломанные ящики и прочий мусор; оборвыши шныряли в поисках гнилых овощей и фруктов. Когда я к ним присоседился, они велели мне проваливать, но один из них – немного младше меня, с изувеченной, бессильно висевшей рукой – за меня заступился.

Меня перестали замечать, и мне удалось подобрать пару яблок и помидор, на вид довольно съедобных. Вдруг мои партнеры замерли, а потом кинулись врассыпную.

Мальчишка, выказавший мне дружелюбие, крикнул:

– Драпай отсюда! Смотритель идет!

Завидев, как за рядом прилавков показалась внушительная фигура смотрителя рынка – в треуголке, с золотыми эполетами и с жезлом в руках, – я вместе со всеми пустился наутек.

Забежав в соседний проход, я потерял их из виду, но тут из-под пустого прилавка высунулась голова, и чей-то голос прошипел:

– Давай сюда.

Я нырнул под прилавок и зарылся в солому. Мой спаситель был тем самым мальчишкой с изувеченной рукой: пока мы лежали в укрытии, дожидаясь ухода смотрителя рынка, он сообщил мне, что зовут его Льюк.

– Давно ночуешь на улице? – спросил он.

– Несколько дней. А ты?

– Давно – уж и не упомню, сколько. С той поры, как удрал от хозяина. На три месяца, правда, меня засадили и два раза к тому же хорошенько выпороли – за то, что стянул две булочки и восемь печенюшек из кондитерской на Бишопсгейт. Это когда я жил на кирпичном заводе возле Хэкни. А еще раньше снимал немеблированные комнаты под арками моста Ватерлоо, но там не очень-то уютно.

– А где твои родители? – поинтересовался я, как только мы осторожно выбрались наружу и снова принялись разыскивать еду.

– Да я о них ничего и не знаю. Помню только, что служил помощником трубочиста в Ламбете. Все бы ничего, хотя дымоходы бывают жуть какие узкие, да вот хозяин умер – и меня с клиентами забрал к себе его сын. А он пьянчуга – и ни шиша в нашем ремесле не смыслит. Обращался со мной хуже некуда. По ночам я свечки грыз. Как-то стал меня бить – и руку мне сломал, вправить мне ее не вправили, и теперь толку от нее нет. Я терпел-терпел – и дал от него деру.

Я в ответ рассказал ему немного о себе, не умолчав о том, что за душой у меня ни пенни.

– Спорим, за это кое-что я бы выручил. – Льюк указал на кольцо, подаренное мне Генриеттой.

Усомнившись в этом, я предупредил Льюка, что цена кольцу пенс-другой, и без особых сожалений отдал кольцо в обмен на ломоть хлеба. Льюк исчез, и – не надеясь его больше увидеть – я снова занялся поисками еды, в чем преуспел мало. К полуночи, когда многие из возчиков и торговцев, явившихся из деревень, устроились спать под своими тележками – иные укрывшись одеялами и сюртуками, я стал раздумывать, где бы провести ночь, и тут кто-то дернул меня за рукав: это оказался Льюк, ухмылявшийся во весь рот.

– Ага, нашелся! – Он протянул мне два мясных пирожка и пару свиных колбасок.

– Так ты продал кольцо? – спросил я, беря пирожок. – Кому?