Окна с треском распахнулись, шторы взметнулись с налетевшим порывом ветра. Он всколыхнул полог кровати, погасил свечи и с неумолимой силой пронесся по всей комнате к камину, мощным дыханием распалив огонь, будто кузнечными мехами в горне.

Громко вскрикнув, Карлман запрыгнул на постель, и Бульрих с удивительным самообладанием натянул на него одеяло, в которое укутался и сам. Квендели прижались друг к другу, как испуганные дети в темной спальне, когда ночью бушует гроза. В трубе загудело, и в камин высыпалась струйка пепла.

В то же мгновение холодные голубые глаза закрылись, отчего их владелец стал невидимым, будто растворившись во тьме. С его исчезновением воцарилась тишина, и последним, что мог разобрать чуткий слух квенделей, стало хлопанье больших крыльев, когда кто-то взмыл со старой липы и быстро полетел прочь. Но никто ничего не заме- тил.

Бульрих выглянул из-под одеяла и, прищурившись, бросил взгляд на окно. От бесконечно долгого сна в голове старого картографа воцарилась гулкая пустота. Однако чувствовал он себя неплохо, просто был немного растерян после внезапного пробуждения.

– Клянусь громовым грибом и волчьим боровиком! Какой неудачный день выбрали для заседания совета, ведь надвигается гроза и путешествовать по дорогам небезопасно. Хотя дождя вроде бы пока нет.

Бульрих осторожно сел.

Из-под смятого одеяла показалась взъерошенная голова Карлмана. Молодой квендель, прежде прятавшийся от вихря и шума из камина, теперь смущенно оглядывался. Комната была пустой, если не считать их двоих. Он попытался вспомнить, когда же проснулся дядя – должно быть, это случилось незадолго до того, как ворвался ветер. И то, что сейчас, перед вечерним собранием, Бульрих выглядел на удивление свежим, показалось чудом.

– Кажется, я по-настоящему проголодался, чего со мной уже давненько не случалось, – с недоумением проговорил Бульрих. – Раз уж я оказываю старику Пфифферу услугу, посещая важное собрание, то мне, пожалуй, стоит для начала подкрепиться.

Его прервал внезапно донесшийся со двора шум. Судя по всему, явились новые гости, они разговаривали и смеялись, направляясь к главному входу в трактир. Один голос звучал громче остальных, его обладатель отпускал шуточки о том, кто же сидит на дереве в темноте и машет рукой.

Сразу же с нескольких сторон раздалось: «У-у-у!», «А-а-а!», «Ой-ой-ой!». А потом последовал оглушительный хохот и насмешливые возгласы.

– Знаешь, дорогой кузен, твоя шутка – ровесница старой липы, – весело заметил кто-то молодой и дерзкий.

Карлман бросился к открытому окну. Он узнал этот голос после первого же «У-у-у!».

– Эппелин! – во все горло крикнул он и добавил, обернувшись к кровати: – Наконец-то квенделинцы приехали!

– О да, шумят как десяток филинов в палисаднике, – хмыкнул Бульрих.

– Карлман! – крикнул в ответ Эппелин Райцкер, срывая с головы кепи и восторженно им размахивая. – Что ты там делаешь? Наверняка дрыхнешь после обеда, чтобы опять засидеться допоздна. Спускайся немедленно, старая грибная шляпка, или я сам к тебе поднимусь!

– Никуда ты не пойдешь. И с места не сдвинешься, мухомор рыжий! – приказал низкий голос, отчего мгновенно воцарилась тишина. – Всех перебудил, если там кто и спал.

– Это старина Бозо! Он часто ворчит, но по-настоящему сердится редко, – пояснил Карлман с некоторой гордостью за то, что так хорошо знает главу семейства из Квенделина. – У него родственников что овец в стаде, вот время от времени ему и приходится повышать голос.