«Иисусе Христе, Сыне Бога, будь со мной и помоги мне…»

Его опять нагнули к полу и протащили в соседнюю дверь, где всё так же умиротворённо журчала вода – оказалось, она бесконтрольно выбегала из чёрного шланга, с помощью которого, судя по всему, только что освежили цементный пол со сточным отверстием в центре. Чьи-то руки задрали одежду на спине – это врач послушал стетоскопом, как бьётся его сердце и шелестят лёгкие – потом те же руки потрогали пульс, после чего голос Константина Борисовича сказал полушёпотом:

– Можно.

Колокола вызванивали торжественно и величаво – дзинь! дзинь!дзинь!

– Пить, пить, пить, – еле шевеля растрескавшимися губами, просил обречённый, но никто не слышал последней просьбы, потому что колокольный звон ширился, рос, возносился к потолку, откуда неожиданно обрушился набатом, после чего застучали колокола вагонными колёсами, и через мгновение уже ничего не было, лишь в нём самом тихо-тихо зарождался малиновый перезвон, приятно заполняя всё тело и от переизбытка вытекая горячей кровью наружу.

В понедельник шестнадцатого марта офицер по особым поручениям майор Ягго приехал в тюрьму лишь к обеду. Его мутило. Депрессия, завладевшая палачом после смерти вождя, перерастала в длительный и страшный запой. Иван Петрович догадывался, чем всё это может для него закончиться, но ничего поделать с собой не мог. Такое ощущение, будто почва уплывала из-под ног.

– Хреново, что ли, товарищ майор? – вроде бы с участием, но как-то уж очень по-доброму, спросил ката ДПНТ Федоренко, встретившийся сразу на выходе с вахты.

Ягго остановился и посмотрел на него мутными круглыми глазами, в процессе пьянства совсем выкатившимися из орбит. Обычно люди бледнели от такого взгляда и отступали в сторону, а этот гад стоит и улыбается сочувственно.

«Сволочь, – подумал палач. – Все кругом сволочи, а этот – особенно!» И вслух злобно сказал, с трудом шевеля непослушным языком:

– А чему радоваться? Хуже, чем от водки, лучше всё равно не бывает.

– Ладно, не злись, – миролюбиво взял его под руку дежурный помощник начальника тюрьмы, – сегодня для тебя работа есть – номерному отказ пришёл. По такому случаю надо быть в форме. Пойдём или как?

– Пойдём, – согласился Иван Петрович, машинально проведя правой рукой по новенькой кобуре. Он был единственный, кому официально разрешалось круглосуточно иметь при себе табельное оружие.

В кабинете у майора Федоренко Ягго плюхнулся в продавленный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по краям и рявкнул хрипло:

– Насыпай!

– Не бережёшь ты себя, – насмешливо укорил Ивана Петровича хозяин кабинета, разливая водку в гранёные стаканы, – сердечко, небось, пошаливает?

– Контингент пока на моё здоровье не жаловался, – выдохнул палач вместо закуски, приняв двести граммов в три глотка, – ты бы лучше своё поберёг. И пью я ни много и ни мало, а ровно столько, сколько влезает.

Федоренко тоже выпил, кинул в рот кусок сала и стал жевать с аппетитом.

– А сало-то прямо без хлеба жрёшь, – заметил Ягго, достав из лежащей на столе вскрытой папиросной пачки беломорину и прикурив её от самодельной фронтовой зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы.

– Так я ж хохол, – осклабился Федоренко. – Это мы сейчас за что дёрнули?

– Я лично – за помин души товарища Сталина, а ты – не знаю.

– Ишь ты, ничего не скажешь, повод железный, – покачал головой помощник начальника. – Кому теперь служить будешь? – и подвинул к собутыльнику круглую жестянку с леденцами.

– Сам сало трескаешь, а мне монпансье, – выпуская колечками голубоватый дым, процедил Ягго. – Я коммунист со стажем, ты же не станешь с этим спорить, и всю жизнь служу родной партии и трудовому народу.