Мотли повернулся к артистам и объявил:

«Мы разыграем представление! Все мы!»

Все актеры в комнате вдруг радостно закричали, просветлев. Они поднялись на ноги, в их потухшие глаза вернулась надежда.

«Мы разыграем наше представление прямо в сердце столицы! Это будет лучшее развлечение, которое пандезианцы когда-либо видели! И что самое главное – это будет величайшее отвлечение. Когда придет время, когда город окажется в наших руках, плененный нашим прекрасным представлением, мы станем действовать. Мы найдем способ спасти твоего отца».

Мужчины одобрительно закричали, а у Эйдана впервые потеплело на сердце, он ощутил новый прилив оптимизма.

«Ты правда думаешь, что это сработает?» – спросил он.

Мотли улыбнулся.

«Случались и более безумные вещи, мальчик мой», – ответил он.

Дункан пытался абстрагироваться от боли, то засыпая, то просыпаясь, облокотившись о каменную стену. Кандалы врезались в его запястья и лодыжки, не давая ему уснуть. Больше всего на свете ему хотелось воды. В его горле пересохло настолько, что он не мог глотать, каждый вдох причинял боль. Он не мог вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, когда он в последний раз делал глоток. Он был настолько ослабленным из-за голода, что едва мог пошевелиться. Дункан знал, что он умирает здесь, и что если палач вскоре не придет за ним, то его убьет голод.

Дункан то и дело терял сознание, что происходило с ним уже несколько дней, боль подавляла его, становясь частью его самого. В голове мелькали видения его юности, дней, которые он проводил в открытом поле, на тренировочном полигоне, на поле боя. Он вспомнил свои первые сражения, минувшие дни, когда Эскалон был свободен и процветал. Но эти воспоминания всегда прерывали лица двух его погибших сыновей, которые преследовали его. Его разрывала агония, и он качал головой, безуспешно пытаясь прогнать эти видения.

Дункан думал о своем последнем оставшемся сыне Эйдане, отчаянно надеясь на то, что он находится в безопасности в Волисе, что Пандезия до него еще не добралась. Затем его мысли обратились к Кире. Дункан вспомнил ее маленькой девочкой, то, как он гордился дочерью, воспитывая ее. Он думал о ее путешествии через Эскалон, спрашивая себя, добралась ли она до Ура, встретилась ли она со своим дядей, в безопасности ли она сейчас. Кира была часть него самого, единственная его часть, которая теперь имела значение. Ее безопасность значила для Дункана больше его собственной жизни. Он не знал, увидит ли ее когда-нибудь снова. Он жаждал увидеть дочь, но вместе с тем хотел, чтобы она оставалась подальше отсюда, в безопасности от всего этого.

Дверь камеры распахнулась, и, подняв голову, пораженный Дункан всмотрелся в темноту. Сапоги шагали в темноте и, прислушавшись к походке, он понял, что это не Энис. В темноте его слух стал острее.

Когда солдат приблизился, Дункан понял, что он пришел для того, чтобы мучить или убить его. Он был готов. Они могут делать с ним что угодно – внутри он все равно уже мертв.

Дункан поднял отяжелевшие веки и, открыв глаза с остатками достоинства, которые сумел собрать, увидел того, кто приближался. Он был потрясен, увидев лицо человека, которого он презирал больше всего на свете – лицо Банта из Бариса. Предатель. Человек, убивший двух его сыновей.

Дункан бросил сердитый взгляд, когда Бант сделал шаг вперед с самодовольной ухмылкой на лице, опустившись перед ним на колени. Дункан не понимал, что это существо вообще делает здесь.

«Теперь ты не такой влиятельный, не так ли, Дункан?» – спросил Бант, находясь всего в метре от него. Он стоял, уперев руки в бока – низкий, коренастый, с узкими губами, глазами-бусинками и рябым лицом.