– Могу перечислить рассказы. А если у вас есть четвертая книга – там мой портрет.
Нашел четвертую. Взглянул на портрет, повернулся к часовому, сделал знак. Часовой звякнул ружьем и вышел. Очевидно, я уже была не страшна.
– А теперь мы побеседуем.
Позвонил. Солдат принес на подносе чаю с печеньем и доложил, что Самойлов очень торопится.
– Так пусть едет.
– А вы отправитесь в Варшаву. Хотя, с другой стороны, жаль, если вы не побываете на передовых позициях. Другого случая не представится. Я не имею права вас пропустить, но я могу закрыть глаза.
– Ах, спасибо! – вскочила я.
– Постойте. Если вас кто-нибудь задержит по дороге, то я уже ничего не смогу сделать, и вас погонят этапным порядком в Варшаву. Шестьдесят верст пешком!
Я взглянула на свои сапоги.
– Нет, сапоги вам не помогут. Та приятная компания, которая пойдет с вами, сдерет с вас эти сапоги на первой же версте. Отправляйтесь лучше в Варшаву. Я вам дам свой автомобиль.
– Ну что же делать…
– А может быть, все-таки рискнете. Мне самому будет интересно почитать ваши впечатления.
– Пожалуй, рискну…
– Рискнете? Имейте в виду, что я еще и сейчас имею возможность вас арестовать.
– Ну что же делать. Вернусь в Варшаву.
– Жаль, очень жаль.
Вспомнились “Русские женщины” Некрасова: “Нет, вы поедете, – вскричал”…
Странный был человек, то подзадоривал ехать и угощал ликером, то, надув ноздри, угрожал арестом.
Солдат, вошедший с рапортом, распахнул дверь, и я увидела тоскливую фигуру верного спутника моего, Самойлова. Уперся спиной в печку, уставился глазами в пол. Ждет. Взглянула на часы – девять! А ведь он говорил, что к десяти должен явиться. Как я его подвела!
– Полковник! Я еду в Варшаву.
– Вот и отлично. Я так и знал, что вы не способны рискнуть. Сейчас вам подадут автомобиль.
Распрощались.
– Слушайте, – шепнул мне Самойлов. – Я выеду раньше вас и буду ждать на повороте. Вы остановите автомобиль и пересядете ко мне. Идет?
– Идет! Спасибо! Молчите!
– До свидания.
Самойлов вышел. За ним поплелось пальто с козырьком – шпион весь истаял.
Уехали.
– Автомобиль подан.
Огромный, длинный. У руля солдат так далеко, что, если кричать – не услышит. Я переползу к нему и остановлю за плечо на повороте.
– Вы готовы?
Жандарм, шинель внакидку, подходит к автомобилю.
– Я проведу вас до поворота. Трогай!
На повороте коляска Самойлова. Его длинная фигура чернеет на дороге. Ждет. Ну что я могу?
– До свидания!
Вижу – влезает в свою коляску. Лошади трогают. Мокрый снег, сизая мгла.
– Про-ощайте!
Так в эту сизую мглу для меня и ушел он навсегда. И все, что узнаю о нем, теперь кажется мне таким же мутным, и зыбким, и мглистым, как его фигура тогда, в последний час, на ночной дороге.
Письмо из-за границы
Настроения варшавской эмиграции – милые, родные, наши русские, парижские!
– Кто этот симпатичный господин с бородой во втором ряду кресел?
– Этот? С бородой? Он вам кажется симпатичным? Ну… признаюсь! Одолжили! Это зверь, монстр, предатель! Порядочный человек не только не подаст ему руки, но имя его произнести брезгует.
Ну, что же делать – спрошу у других.
– Скажите, пожалуйста, какая фамилия этого монстра с бородой? Вот того зверя, во втором ряду кресел?
– Зверя? Почему зверя? Вы, слушайте! Это милейший, добрейший, благороднейший человек, гордость русской колонии, единственный, можно сказать, оплот.
Получается точное и определенное представление, если не “о благороднейшем звере”, то, во всяком случае, о настроении эмиграции.
– Видели Чичикова? Вот там, у колонны. Эх, бессмертен наш Гоголь!
Подходит “Чичиков”.
– Что вам нашептывал наш Смердяков? Ах, живучи типы Достоевского!