В комнате, подперев стену, молча стояла жена, а в углу на полу, закутавшись в изодранные лохмотья шубы, которую он когда-то купил во Львове, сидело трое их младших детей.

Лошади в какой-то момент встревожились, и мужчины повернули головы в ту сторону, откуда доносились немецкие голоса.

Шварц хорошо слышал эти голоса (то была команда для немецкой полиции), но щель не давала заглянуть и увидеть больше.

Посреди улицы, минуя крестьянские сани, промаршировали два отделения немецких солдат. Они разделились на малые группки по четыре-шесть человек и вошли в гетто.

Шварц почувствовал затылком теплое дыхание жены, но не отступил и не позволил ей выглянуть на улицу Перля.

К Шварцу зашло четверо.

Сначала они прошлись по комнате.

И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскутья меха на полу.

После этого он подошел к Шварцу и строго спросил: почему тот не выполнил приказ о сдаче меха?

В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за невыполнение – расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехами крестьянские сани, в которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые воротники с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи выделанные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у овчаров-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько кусков и так выживали в зиму 1941 года.

Шварц попытался что-то объяснить. Но его первым толкнули в спину и повели вниз по лестнице. За его спиной кричали жена и дети. Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну.

Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу было хорошо видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый добегает, слегка припоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами…

Первым позвали Михаила, который въехал в гетто и остановился у дома Шварца. Михаил узнал Шварца, его жену и троих младших детей. Еврейская полиция тянула по снегу тела убитых и клала на сани Михаила.

Белую муку снега вспороли и посыпали красной корицей крови.

А снег все падал, и облака, проплывавшие над городом, напоминали пышное тесто из пекарни Шварца.

В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков наподобие выстроенных военных рядов, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, доносилась с летней эстрады в парке, разрывала ночную темноту с танцевальной площадки на островке, ставшем местом для дискотек. Наверное, завывала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, помешанных на битлах или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником, который-всегда-с-тобою, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени».

Город жил с музыкой, в музыке и без нее.

И когда летом возле дома группа подростков слушала кем-то вынесенный из дому магнитофон или песни под гитару, то небрежно, как окурок, брошенные слова «Чувак, вруби свою музыку погромче, если можешь…» становились ключом, который открывал ворота братства поколений, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это необъяснимое до конца ощущение молодости, свободы, нахальства, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили у подъездов, иногда в спешке убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых время от времени вызывали затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны.

Впрочем, зимой это все прекращалось – и музыка становилась другой.