Гиляровский вспоминал, что Чеховы жили на втором этаже этого дома, а первый этаж занимала портниха. Дом же принадлежал купцу П. З. Едецкому.

Кстати, первый визит Владимира Алексеевича в чеховский дом прекрасно описал Михаил Павлович, брат великого писателя: «Однажды, еще в самые ранние годы нашего пребывания в Москве, брат Антон вернулся откуда-то домой и сказал:

– Мама, завтра придет ко мне некто Гиляровский. Хорошо бы его чем-нибудь угостить.

Приход Гиляровского пришелся как раз на воскресенье, и мать испекла пирог с капустой и приготовила водочки. Явился Гиляровский. Это был тогда еще молодой человек, среднего роста, необыкновенно могучий и коренастый, в высоких охотничьих сапогах. Жизнерадостностью от него так и прыскало во все стороны. Он сразу же стал с нами на «ты», предложил нам пощупать его железные мускулы на руках, свернул в трубочку копейку, свертел винтом чайную ложку, дал всем понюхать табаку, показал несколько изумительных фокусов на картах, рассказал много самых рискованных анекдотов и, оставив по себе недурное впечатление, ушел. С тех пор он стал бывать у нас и всякий раз вносил с собой какое-то особое оживление. Оказалось, что он писал стихи и, кроме того, был репортером по отделу происшествий в «Русских ведомостях». Как репортер он был исключителен».

Именно здесь, в Головинском переулке Антон Павлович подготовил своей первый сборник рассказов – «Сказки Мельпомены».

* * *

А в Уланском переулке (дом №11) сохранился храм святого Николы в Дербеневке. Это название произошло от слова «дебри», то есть территория, заросшая непролазным лесом. Сама же церковь была построена стрельцами еще в начале XVIII века.

Московский обыватель Н. П. Окунев писал в 1921 году: «Сегодня, т. е. накануне Николина дня, был за всенощной у Николы на Дербеневке (в Уланском переулке). Служил архимандрит Троицкой Лавры Вассиан. Сравнительно молодой еще человек и, должно быть, ученый. Сказал великолепную речь, да с таким воодушевлением, что многих слушателей растрогал до слез. Впервые видел и слушал его, но сразу готов его включить в число мастеров благолепного служения и духовного красноречия. А пел, как написано в объявлении: „полный хор бывшей Троицко-Сергиевской Лавры“. Ущемило меня это слово – „бывшей“. Грустно сделалось и от неправильного слова „полный“, когда на поверку оказалось, что весь хор состоит из 18 чел. (в том числе один регент, 1 барышня, 7 мальчиков, 2 монаха и 7 певчих светских). Однако я был очень доволен, что мне пришлось послушать только жалкие остатки Лаврского хора. Они пели, между прочим, „Благослови душе моя Господа“ Комарова, „Блажен муж“ и „Хвалите Имя Господне“ Архангельского, но через композиторские достижения слышалось что-то прибавочное, монастырское, свое. Видно, держатся еще каких-то традиций, какого-то особого стиля, и за это честь регенту Мартову. (К концу всенощной явился в церковь Н. М. Данилин, как мне показали „инкогнито“, и очень внимательно прослушал „Слава в вышних Богу“, значит, хор действительно „с изюминкой“, когда сам Данилин заинтересовался им.) Очень интересен один мальчуган. Голос у него такой угрюмый, убедительный, точно у слепецкого вожака, и таково-то он душещипательно и проникновенно дивился, что „На горах станут воды“, и так искренне голосил „Дивна дела Твоя, Господи“, что я даже всплакнул, как умиленная баба».

И далее мемуарист признавался: «Не могу простить себе, что я в те времена, когда существовали громадные хоры, когда в соборах и монастырях свершались торжественнейшие служения, – любил все это как-то вскользь, мимоходом, между делом (а вернее бездельем). Давно надо было поставить все это в ряд наипервейшей духовной услады, и тогда от множества житейских промахов и ошибок избавился бы. А теперь так грустно все это видеть и слышать! Точно внимаешь последним словам и воздыханиям близкого-близкого, дорогого и милого человека, уходящего туда, – „таможе вси человеци пойдем!“ Пройдут десятки лет, мы перемрем, дети наши состарятся, будут, пожалуй, искать духовных утех на земле, пойдут, может быть, в церковь, но не услышат уж таких мастеров пения, которые если еще не совсем исчезли в наше время, то заметно поредели. А для внуков наших, пожалуй, останутся от их отцов одни только воспоминания о былой красоте церковного пения да ворох старых забытых нот. Теперь мальчиков в московских хорах совсем нет, и эти семь, как видится, уже не свежего выпуска, и попеть им осталось, если они раньше не разбегутся на Сухаревку, еще год, и тогда навсегда закроется эта старинная область искусства. Бедные потомки! Как много у нас было от наших предков разного чудесного добра, и как мало его перейдет в их наследие!»