Именно поэтому он стал кинокритиком, а не политическим обозревателем. Да и не хватило бы у него ни сил, ни желания погружаться в государственные дела и политические события.

Зазвонил телефон. Таунсенд решил его проведать. Редактор вкратце изложил ему события, произошедшие сегодня в мире, а затем добавил:

– Ну-с, – и Шлегель буквально почувствовал, как тот улыбается. – Как тебе Реата? В восторге небось? Я специально подбирал отель, чтобы ты окунулся в ночную жизнь Тусона.

– Сукин ты сын, – ответил Патрик.

– Дядя ругается!

Публицист повернул голову: белобрысый мальчик недоуменно показывал на него пальцем.

– Мистер! – сердито воскликнул отец мальчика. – Тут дети вообще-то!

Таунсенд что-то еще болтал на том конце провода, но Шлегель уже не обращал на него внимания. Он поднял руку, извиняясь перед отцом мальчика: крепким, устрашающего вида мужчиной. Должно быть, дровосек или дальнобойщик.

– Почему он ругается? – спросил мальчик.

– Потому что он гомик, – ответил мужчина, глядя на Патрика.

Тот не нашелся что ответить, не сообразил даже, как ему оправдаться. Он привык выражаться в присутствии детей: в Чикаго никто по этому поводу и ухом не повел бы. Здесь подобное поведение считалось, судя по всему, вопиющим. Журналист огляделся по сторонам и обнаружил, что этот их небольшой конфликт стал центром едва ли не всеобщего внимания. Со всех сторон на него таращились мужчины и женщины. Две милые девушки в бассейне смотрели с неодобрением. Мальчишки перешептывались между собой и хихикали.

– Я перезвоню, – сказал Патрик Таунсенду и сбросил звонок.

Затем он взглянул на возмущенного отца с выражением, как он надеялся, искреннего раскаяния:

– Простите. Я разговаривал с начальником. Наверное, слишком увлекся и позабыл, что другие могут меня услышать.

– Да ну?

– Не подумал, – продолжил Шлегель. Он понимал, что говорит слишком много, но не мог просто взять и уйти. – Прошу прощения.

Он надеялся, что извинения его как-то примут, скажут, что все в порядке, – но здоровяк лишь злобно уставился на него.

Да какое вообще ему дело до того, что подумает этот мужлан? Гомик? Они что, черт возьми, в пятидесятых? Среди его друзей было немало геев. Патрик нисколько не стеснялся их общества и не боялся, что его примут за одного из них. И ему не было никакого дела, если кто-то считал его геем.

Но ему – удивительное дело – хотелось, чтобы все эти люди знали, что он нормальной ориентации. По какой-то необъяснимой причине ему стало важно их отношение. И не потому, что он собирался подцепить тут какую-нибудь бабенку на время поездки. Ему хотелось, чтобы эти люди его уважали. Более того, ему хотелось, чтобы эти люди сочли его своим. Патрик хотел стать одним из них – хотя не имел ни малейшего понятия, откуда взялось столь идиотское желание. Его никогда не заботило чужое мнение. Он принадлежал к числу тех людей, которые обычно гордились своим стремлением двигаться поперек толпы. Но теперь он сложился, как травинка под ветром, и это ему не понравилось. Шлегель просто возненавидел себя за это.

К черту бассейн! Надо убираться отсюда. Возвращаться в номер.

Отец мальчика по-прежнему пялился на него.

– Простите, – повторил журналист и зашагал прочь.

Когда он проходил мимо мальчика, тот поднял голову и прошептал:

– Гомик.

Патрик устремился к воротам. Люди за его спиной начали хихикать. Он не стал оборачиваться и смотрел только перед собой. К тому времени, как он ушел, люди вокруг бассейна уже смеялись в полный голос.

Рейчел отдыхала на шезлонге и сквозь затемненные стекла очков поглядывала на детей в бассейне. Райан хотел поиграть в марко поло