Ответа не было. Они не ссорились, а просто каждый глядел в свою сторону, делая вид, будто другого на свете не существует.

– Ивашка! – Шумилов решил все ж провести розыск. – Твои проказы?

– А что я? Я с ним по-божески! А он на каждое слово – три своих, а сам потом и обижается!

– Стало быть, ты, Петруха!

Васильев покосился на подьячего и промолчал.

– Беда мне с вами, – подвел итог Шумилов. – Слушайте. За тем обозом, который вам повстречался, надо бы присмотреть хорошенько, послушать, о чем толкуют. Там у старшего на поясе кожаный мешок с книгой. Коли вдруг так получится, что мешок останется без пригляда, так взять и принести мне. Переоденьтесь, купите здешнее платье, я заплачу.

– Так это ж надо сделать скрытно, – сказал Ивашка.

– А для чего вы здесь приятелей завели? У них и купите. Они же еще рады будут, что ношеное с рук сбыли за хорошие деньги.

Тут Петруха вдруг улыбнулся.

Ивашка эту улыбку заметил и понял. Лодочник был с Петрухой примерно одного роста, его кафтанишко со штанами ни расставлять, ни ушивать не пришлось бы. А здоровенный кузнец был и в брюхе гораздо шире, и ростом выше, чем Ивашка.

– А коли обувка будет не впору? – спросил он.

– Всему вас надобно учить. Пусть они же добудут вам подходящую обувку. Им за то и деньги будут плочены. Ступайте – и чтоб больше я про ваши склоки не слышал. Поняли?

– Поняли, – вразнобой ответили склочники.

Они вышли, а Шумилов остался в светелке. Его и солнечный день не радовал. Хотя в такую погоду прогуляться по берегу, посмотреть на рыболовов и лодочников – любезное дело. Шумилову казалось, будто сам Господь назло ему вместо пасмурных дней, удобных для сидения в комнатах, посылает солнечные, и оттого мир Божий вокруг представлялся враждебным – да и что это был за мир без единственной родной души?..

Разжившись серыми холщовыми кафтанишками, довольно короткими, такими же портами, а вместо сапог или башмаков – кожаными поршнями, которые обувают поверх онучей, опоясавшись длинными ткаными кушаками с бело-красным узором, нахлобучив здешние шапки, Ивашка с Петрухой подобрали на берегу трухлявое бревно, взвалили его на плечи, для чего пришлось-таки обменяться словами, и поволокли к корчме, где остановился загадочный обоз, с намерением свалить его там и присесть на нем – словно бы отдохнуть, а на деле – осмотреться и, возможно, завести с кем-нибудь разговор.

Возле корчмы было достаточно места, чтобы у длинной коновязи стояло три десятка лошадей, а в длинном сарае, который был под одной с нею крышей, можно было держать и телеги, и сани, и те грузы, что везли путешественники. Митавская корчма была лучше либавской – хороших постояльцев помещали в соседнем с ней доме, там же был садик, где они могли сидеть в хорошую погоду, избавленные от общества добрых митавцев, пьющих пиво летом перед самой корчмой, а осенью, зимой и весной – внутри. Убрана она была достойно, и даже сделал хозяин попытку ее украсить – подвесил к потолку модные в здешних краях украшения из длинных прочных соломин, выдутых яиц и куриных перьев, связанных пучками. Умельцы могли сооружать многоярусные хрупкие украшения в полтора аршина высотой и мастерили их обычно к Рождеству.

Ивашка с Петрухой чуть было снова не сцепились из-за важного решения: идти ли им к корчме, чтобы завести разговоры со служителями и теми шестью молодыми парнями, которых привез в Митаву граф, или же околачиваться у домика в надежде услышать что-то путное от самого графа, его дядьки, седого мужчины, одетого на моряцкий лад, или же молодого и пузатого, который с седым толковал по-шведски.