Последняя бессонная ночь в одиночке: сожаления о бездарно прожитых годах и о том, чему уже никогда не суждено сбыться, раскаяния в причиненной боли и обидах, – и прощение нанесенных мне, и тлеющая надежда на то, что кровный долг будет выплачен не ценой моей жизни. Думая об обратном, лишь одна мысль успокаивала меня: если жизнь после смерти существует, значит скоро я увижусь с отцом и матерью.

Последнее утро. Последний завтрак, встававший комом в горле. Последняя сигарета, и она же – первая в моей жизни. Команда из-за двери: «Лицом к стене! Руки за спину!». Вошедшие конвоиры замкнули наручники на моих запястьях, а на голову – накинули мешок плотной ткани и затянули на шее. Под руки вывели из камеры. Я знал о коридоре смертников, о приказе идти вперед, о пуле в затылок, но не думал, что это будет вот так: в темноте. Я слышал звон ключей, лязганье отпираемых замков и хлопанье металлических дверей за моей спиной. Утренняя прохлада. Машина. Ехали, должно быть, час. Впрочем, время для меня стало тогда величиной неопределенной. Жалел я только о том, что не дали в последний раз увидеть летний рассвет, напитаться видом любимого города, невскими берегами. «Скорее бы уже!» – думал я тогда. Ожидание стало тягостным, мучительным. Остановились. Действия повторились в обратном порядке. Ввели обратно в здание. Негулкий коридор. Странный запах – не тюремный. Мяуканье и шипение кошек.

– Куда меня ведут? – спросил я, полагая, что в последний миг жизни имею право знать.

– Не разговаривать! – отрезал голос одного из конвоиров.

Череда поворотов и коридоров. Крутые ступени вниз. Лестничных площадок не было. Спускались забирая круто влево. Шли, вероятно, по винтовой лестнице. Я потерял ощущение пространства и не мог определить на сколько этажей мы спустились. Звук тяжелой скрипучей двери. Меня ввели и поставили лицом к стене: даже лишенный возможности видеть, я ощущал ее. Снова звон связки ключей, отпирание решетки – звук более легкий, его не спутаешь с отпиранием тяжелой железной двери, а еще… запахи! При отсутствии зрения мои слух и обоняние обострились. Это были… аромат кофе… запах табачного дыма и что-то… церковное… Ладан? Решетка заскрипела. На шее ослабили узел и сдернули с головы мешок. Я с осторожностью открыл глаза, готовясь к яркому свету, но его не было. Царил полумрак. Стена из красного кирпича перед глазами. Из-за спины последовала команда: «Направо!». Я повиновался, повернувшись лицом в сторону дверного проема с распахнутой решеткой. Там, впереди, было уже светлее, но глаза отказывались фокусироваться на чем-то определенном: все плыло. «Вперед!» – снова скомандовали из-за спины. Я шагнул из коридора в помещение. Решетка за мной захлопнулась. «Руки!». Привычным движением я попятился назад, упершись спиной в решетку, и просунул руки в кормушку. Заскрипели наручники и запястья получили внезапную свободу. Удаляющиеся шаги за спиной. Отпирание двери в глубине коридора. Гром захлопывания. Лязганье ключей с обратной стороны. И позади меня все стихло.

Какое-то время я стоял без движения, – потерянный, обессиленный, словно обескровленный. Комнату без окон, освещенную приглушенным электрическим светом, наполняли предметы, постепенно приобретавшие очертания в моем помутненном сознании, – зрение возвращалось ко мне. Наконец я различил зеленый абажур на витом шнуре, свисающий из-под сводчатого белого потолка и бросающий свет на круглый стол в центре комнаты; на столе, покрытом таким же зеленым сукном, – граненые графин и стакан, пепельница из толстого стекла и курительная трубка; два стула, придвинутые к столу по противоположным сторонам, а вокруг… Эта комната походила на кабинет путешественника, ученого или писателя: у стен, во весь рост, располагались книжные шкафы, теснящиеся книгами – от крохотных, до настоящих фолиантов; между шкафами размещались столы с резными столешницами: на одном – громоздились кипы бумаг, стопки газет и журналов «новый мир»; на другом, самом длинном, – ютились граммофон, сверкающий латунной трубой, бобинный магнитофон, телевизор и видеомагнитофон, окруженные пластинками, аудиопленками и видеокассетами; третий стол был отведен под старинный телеграфный аппарат, с катушкой ленточной бумаги и клавишами пишущей машинки; там же стоял зажженный ночник в красном абажуре; пространство над этим столом занимали корабельный штурвал и колокол. Над другими столами, на стенах винно-красного цвета, между золочеными подсвечниками, висели картины с морскими сюжетами. По двум противоположным углам комнаты стояли напольный глобус и высокие часы-гроб, с раскачивающимся маятником. Густой и пестрый ковер устилал пол этого уютного кабинета. На стене против меня, слева от чернеющего дверного проема, на полке стояла икона с ликом Спасителя, а под ней пламенел огонек лампадки; рядом с иконой висело кадило. И только теперь, в темноте того – другого дверного проема, я увидел фигуру человека: опираясь плечом о дверной косяк, он стоял и смотрел прямо на меня. Встретившись со мной взглядом, незнакомец выпрямился и вышел из темноты на свет. С минуту мы стояли молча, разглядывая друг друга. Это был мужчина преклонного возраста: морщинистый лоб и впалые щеки, длинный нос и глубоко посаженные глаза под седыми бровями; его лысину окаймлял полу-нимб из седых волос, переходивший по скулам в седую окладистую бороду и такие же седые, подернутые желтизной усы; на ногах – начищенные черные туфли и остро отпаренные черные брюки; на теле – белоснежная рубашка с закатанными рукавами и черный, плотно застегнутый жилет с серебряной цепочкой часов. Незнакомец буравил меня немигающим взглядом, осматривая с ног до головы и обратно. Наконец, тяжко вдохнув, он пересек комнату и подошел к книжному шкафу по левую сторону от меня.