3.

Он вылез из машины, открыл багажник, достал оттуда сумку здоровую и мне кинул, а я стою как привязанный, остолбенел прямо, и вижу, что Он ППШ достаёт оттуда, просто так вот, посреди бела дня, достаёт ППШ прямо из багажника; потом ещё тесак достал, за пояс заткнул, и на меня смотрит. А я одно в Его глазах вижу: пустоту чёрную и похоть, и знаю только – не убежать мне, достанет. Он сказал: «Иди». И мы вошли в этот магазин. Оказывается, мы около магазина встали, большого такого, одноэтажного, но большого. Девчонки-кассирши на выходе сидят, а за ними широкие продольные ряды тянутся. У меня ноги трясутся и губы, внутри стало пусто и холодно, и хмель весь прошёл, выветрилось всё. И только молю я Бога, чтобы не было этого ничего. Первой длинной очередью Он скосил тех, кто был к нему ближе. Автомат был без глушителя, но я не слышал грохота, а лишь стук – глухой и быстрый. Девки за кассами оцепенели и побелели, когда он развернулся ко второму ряду и, перерезав напополам очередью очкарика, который стоял ближе всех, стал убивать остальных. Я помню только женщину с тележкой: она была уже мертва, а тележка всё ещё дрожала от входящих в нее пуль. Потом настала очередь других: они падали с изумленными лицами, так и не успев понять, что происходит, ведь грохота не было, а полки с яркими товарами закрывали обзор. Я же стоял как пень, оглушённый, и только смотрел, как умирают люди. Внутри у меня было Ничто, и я не мог двинуться, когда Он, закончив стрелять, подошёл к кассиршам и перерезал им тесаком глотки, а потом, оскальзываясь на крови, что-то бормоча себе под нос, запустил им руки за пазуху – сначала одной, а потом второй. Через фонтан бившей из аорты крови я вновь увидел его глаза: в них плескалось, металось безумными огоньками наслаждение, которому нет названия. Он грубо толкнул меня, и я, как в трансе, открыл сумку, куда Он сгрёб все деньги из кассы, которая была залита кровью этих пигалиц, ссыпал всё в сумку и туда же лифчик зачем-то окровавленный бросил. Потом Он толкнул меня к двери… А на улице по-прежнему светило солнце, он открыл дверь какой-то машины и толкнул меня туда… я свалился на сиденье и кто-то внутри меня тупо отметил, что машина эта не Его – она угнана, а Он сел за руль, и мы погнали куда-то, и всё, что я видел – лишь дьявольское наслаждение в его глазах. Он свернул куда-то влево, дорога, прямая и светлая дорога, шла вверх, и мы неслись по ней, а навстречу нам летела машина легавых с мигалкой… И я опять ни о чем не думал, а только слышал скрежет и клёкот разбитого стекла и ощутил удар, а потом мы выровнялись и ехали дальше, а та машина ударилась о столб, перевернулась, и легавые уже вовсю горели в ней, когда этот кто-то внутри меня вдруг понял, что мы подъехали к моей трущобе, что в машине я один, и сумки нет, и тихо вокруг, и знойно как летом. Я вывалился на землю, сухую и пыльную, и с третьей попытки встал, потому что у меня тряслось всё, меня било изнутри, я рыдал, самыми натуральными слезами, и не было ничего, а была эта ледяная тряска и стучавшие друг о друга зубы. Я не помню, сколько времени я поднимался по чёрной лестнице – может, час, – падая и вставая. Я не хотел ничего замечать, не хотел жить, но кто-то внутри меня жил и отмечал все с тошнотворной фотографической чёткостью. Я попал в нашу комнату, и первый, кого я увидел, – Хвост, Хвост с распоротым животом и раскрытым красным ртом, а всё вокруг было так, как на бойне, и там, чуть дальше, лежали все пятеро, все, все, словно разделанные опытным мясником, и вся комнатушка была в крови, и стены… И я поскользнулся на чьих-то внутренностях и упал, хватаясь за прозрачный воздух, а упав, отползаю к стене, как таракан, судорожно отталкиваясь локтями и скользя… И прислонившись к чему-то, я плакал и ждал, что Он вернётся, и только повторял про себя: «О Господи, о Господи, о Господи, огосподиогосподи!..»