– Выходит, что так.

– Ну хохлы…

– Да и с деньгами теперь чёрт ногу сломит. Чем рассчитываться – непонятно. У них же там теперь не рубли. Свою валюту вводят – к арбо… как их?

– Карбованцы, – подсказал белобрысый.

– Прямо не выговоришь. Тьфу!

– Дурдом!

– Сегодня дурдом, а завтра могила заводу. Без кооперации встанем намертво.

Отодвинул Валерьян от себя тарелку, услышав предсказание бывалого работяги. Жутью повеяло от его слов.

Рабочие заспорили, имеются ли в России предприятия, способные выпускать к их турбинам детали.

– В Ленинграде, знаю, распределители делают, – сказал мужик в робе. – Но те ли они, подойдут ли нам…

Никто за это ручаться не мог…

Директор Шацких физически страдал, наблюдая погибель завода, которому посвятил жизнь. Он ежедневно обходил останавливающиеся цеха, страдальчески глядел на пустеющие помещения, застывшие, оставленные людьми механизмы. Губы Шацких бледнели, старческие ноги подкашивались, словно вместе с заводом жизнь покидала и его.

В отчаянии он снова поехал в Москву и, не добившись приёма у Ельцина, прорвался-таки к первому зампреду демократического правительства Егору Гайдару. Тот встретил директора неприветливо, а, услышав сетования, грубо погнал прочь:

– Все эти турбины – на хрен ненужный хлам! Такие бессмысленные заводы и есть убийцы экономики. «Чёрные дыры», сжирающие ресурсы и средства, – оборвал он Шацких, зыркая на него со смесью гадливости и злобы, словно на вызывающее отвращение существо. – Запомните, рынок не нуждается в неконкурентоспособном металлоломе. Всё действительно стоящее давно создано на Западе, и если турбины вдруг и потребуются, мы купим их там. Лучше учитесь азам нормальной экономики, а не обивайте пороги…

Из кабинета Гайдара Шацких вышел ни жив – ни мёртв. Шатающегося, его пришлось под руки сводить по лестнице вниз секретарям…

Рабочие остановившихся цехов собирались в рюмочной «Клён» – полуподвале под жилым домом, стоящим напротив центральной проходной. Водка в рюмочной оставалась дешёвой, за картофелины и варёные яйца – единственную в заведении закуску – просили гроши. В затемнённом помещении с грязными, чуть выше уровня мостовой форточками звенели стаканы, хрипели пьяные голоса.

Следующая обескураживающая весть разнеслась по заводу в начале апреля. Первой принесла её в общежитие Елизавета Захарчук. Повстречавшаяся с ней в коридоре Ольга Корнеева отшатнулась:

– Ты чего, Лизка? Аж белая вся…

– А то!.. Получки пятого не будет! Побелеешь тут…

Корнеева открыла от растерянности рот.

– Как это – не будет? Отчего?..

– Оттого!.. Кирьяниха, начальница нашей бухгалтерии, в заводоуправлении сегодня была. Вернулась и объявила всему ДК: ни пятого, ни вообще в ближайшие недели денег не будет. Цеха стоят, продукцию не отгружаем. Всё! Нечем платить.

Ноги у Корнеевой подкосились.

– А как же люди… – п рошептала она жалобно.

– Х-ха! А что люди? – Елизавета залилась истеричным смехом. – Ты до сих пор не поняла, что ли? На людей всем плевать!

Елизавета понеслась к кухне, словно ища, кого бы ещё оглушить вестью, а Корнеева, глотая слёзы, побрела в свою комнату.

– Господи, да что ж это… То цены вздули, то денег платить не хотят… Что ж делать-то, Федь? Как выживать? – запричитала она перед мужем.

Крановщик Фёдор поначалу тоже опешил.

– Да погоди ты… – бормотал он, пытаясь успокоить жену. – Может, зря Лизавета панику разводит? Взбалмошная она бабёнка… Что цеха стоят – сам знаю. Но чтоб людям зарплату не платить… Нет, не могу поверить.

Их десятилетняя дочка приподняла над детским столиком ржаную голову, ловя родительский разговор.

– А что килограмм говядины будет сто девяносто рублей стоить – в такое ты поверить мог? – вскричала вдруг Ольга, озлобляясь от вида боязливо притихшей дочери. – А вот стоит она столько – и хоть ты тресни! И ведь вздорожает ещё!