– До пенсии бы следующей… люди… хоть бы ещё на свете пожить…

Выцветшие глаза её, словно подёрнутые пеплом остывающие угольки, меркли, тусклея. Костлявые пальцы вздрагивали, с трудом удерживая поданные монеты.

– Пожить бы ещё… пожить, – шелестела старуха бескровными губами.

Валерьян инстинктивно опускал руку в пустой карман и проходил дальше со звенящим в ушах, будто набат: «пожить», «пожить»…

Но самое тягостное впечатление произвела на него другая встреча.

Шагая по Институтской улице от пединститута, во дворе которого он тоже повесил листовку, Валерьян вышел к перекрёстку с Авиационной. С осени он избегал здесь ходить, чураясь мест, связанных с Инной. Авиационная, на которой она жила, химический факультет, на котором она училась, парк за главной городской площадью – все они, словно фон фотографии, были неотделимы в его воспоминаниях от Инны.

Валерьян не хотел знать, вернулась ли в город Инна. Он ускорил шаг, не желая предполагать даже случайной с ней встречи. Но растревоженное сердце его ёкнуло, заколотилось, когда, перейдя дорогу, он вдруг увидел впереди, у торца выходящего на перекрёсток дома, женскую фигуру в плаще. Без труда он узнал в женщине Татьяну Ивановну – Иннину мать. То, чем она занималась, заставило Валерьяна остолбенеть.

С торца на улицу выходил чёрный ход из помещавшегося на первом этаже гастронома. Справа от низкого крыльца был установлен металлический ящик, куда грузчики сваливали изломанные поддоны, остатки продуктов и хлам. Татьяна Ивановна, повернувшись спиной к перекрёстку, ковыряла содержимое ящика, вытягивая из него за край какой-то пакет.

Перекрёсток был оживлён, люди спешили мимо, почти не обращая внимания на роющуюся в отходах женщину. Поглощённая делом, Татьяна Ивановна размотала закрученный узлом пакет, заглянула в него, но сразу отпрянула, отвращённая запахом или же видом находящегося внутри.

С пакета, дырявого в углах, ей на ноги капало что-то чёрное, тягучее. Из прорехи вываливался кусок мясной требухи, гнилостный и зловонный.

Морщась, Татьяна Ивановна сунула пакет обратно в ящик, повернулась, намереваясь уйти, но вдруг вздрогнула, увидев стоящего в метре от неё Валерьяна.

– Как же вы… так? – выдавил он, сострадая и одновременно стыдясь их встречи.

– Вот так, – п отупилась она. – А ты как… выживаешь?

Валерьян пожал плечами, не зная, что отвечать.

– И я выживаю… как могу, – глухо проговорила Татьяна Ивановна.

Они не расходились, неловко и принуждённо молча.

Татьяна Ивановна догадывалась, что Валерьяна гложет:

– Инна письмо прислала недавно. Написала, что стипендию ей скоро должны увеличить. Обещала помочь.

Валерьян шевельнул челюстью, черты его лица обозначились неровными углами.

– В Англии, значит, она по-прежнему…

– В Англии, слава тебе господи, – Татьяна Ивановна перекрестилась. – Успела отсюда вырваться.

Валерьян ел глазами её землистое, осунувшееся лицо, выпирающие через замызганный плащ плечи.

– Уж рвалась так рвалась… – п роцедил он.

– И бог в помощь. Себя корю, что противилась ей тогда. Инночка-то как чувствовала… И ты уезжай, если возможность выпадет. Парень-то ты толковый.

– Чего ж сразу уезжать? – возразил Валерьян. – Власть эту поганую скидывать надо. До чего Ельцин людей-то доводит…

Выражение лица Татьяны Ивановны вдруг сделалось неодобрительным, строгим.

– Не надо душу отравлять злобой. Безбожный коммунизм нас до жизни такой довёл. Расплачивается народ за грехи.

Валерьян, не веря ушам, попятился.

– Коммунизм?!

– Коммунизм, – повторила Татьяна Ивановна, суровая, точно судья. – Скольких людей он от бога отвратил? Сочти! Миллионы вверг в грех смертный. Потому ослеплённые обустроить жизнь и не могут. И я грешна была. Полжизни во грехе провела, в неверии…