Павел Федосеевич в возникшей тишине поднял наполненную стопку.

– Помянем, – тихо проронил он, и рука его задрожала.

Дмитрий Васютин, обросший седобровый мужик, прибавил, словно досказывая:

– Прямой был человек Федосей. Околицами никогда не кружил. Фронтовик.

Пили все: и мужчины, и женщины. Каждому находилось, что сказать сердечного о деде Ештокине…

Самогон сдабривал грусть, и мало-помалу разговоры за столом переходили сначала на житейские дела, а затем и на политику. К Павлу Федосеевичу, не бывавшему в родных местах много лет, обращались с вопросами. Спрашивали о городской жизни, о людских настроениях, о том, чью сторону держит он. В Станишино знали, что сын Федосея Ештокина сделался помощником народного депутата, потому слушали его поначалу с почтительным вниманием, силясь разобрать: к добру ли для них, деревенских, новая власть?

Павел Федосеевич спотыкался, отвечал нескладно, ощущая, что утратил навык ведения беседы с обитателями деревень. Он пытался что-то доказывать, объяснять, но по выражениям лиц собеседников понимал, что неубедителен и некрасноречив.

– Э, Павлентий, – высказался под конец, словно бы за всех, разочарованный дед Василий. – Когда в город учиться уезжал, толковее был. А что сейчас чирикаешь – не понять. Рыночный механизм… Реанимация сельского хозяйства… А чего его реанимировать-то, собственно? Чем колхозы новой власти не угодили?

– Колхозы за редким исключением убыточны. Из-за них в стране возник острый продовольственный дефицит.

– Станешь тут убыточным, когда тебе ни дорог нормальных не проложат, ни техникой в страду не помогут, – проворчал захмелевший Мелентьев. – Колхозы, что ли, в том повинны? Нет, с таким подходом село не поднять.

– Фермеры должны село поднять, – попробовал убедить Павел Федосеевич. – В колхозах никто больше насильно не держит. Бери землю в оборот, зарабатывай. Правительство вот-вот программу специальную утвердит.

– Фермер – это который сам по себе, что ли? Единоличник? – уточнил тракторист.

– Фермер – это предприниматель. Да, он работает на себя сам. Если средства позволяют, нанимает работников. Колхоз над ним не власть. В Европе, в Америке никаких колхозов нет, зато сельское хозяйство процветает. И дороги, и техника – в сё в образцовом порядке.

Мужики переглянулись.

– Бывал ты будто в этой Америке… – икнул в кулак Мелентьев.

– Лично ещё не успел, но хорошо знаю тех, кто бывал. И их впечатлениям доверяю.

– Значит, по-твоему, правильно, что колхозы распускать задумали? – ещё раз переспросил Васютин.

Павел Федосеевич развёл руками.

– А как иначе перейти к рынку? Город и село должны жить единым хозяйственным укладом. Колхозы – это социализм, то есть, отжившее. Имущество их – на паи и разделить.

– Честная ли делёжка выйдет? А ну как окажется, что у одних пусто, а у других густо станет. Кулачья нам ещё нового не хватало, – Васютин, поугрюмев, огладил костяшкой пальца бровь. – Д емократия твоя за ради кулаков выходит?

Склонность мужиков всё упрощать и вместе с тем заострять коробила Павла Федосеевича, но он продолжал гнуть своё:

– Зачем большевистскую риторику воспроизводить? Не за кулаков, а за трудолюбивых хозяев.

Васютин поглядел на Павла Федосеевича мутно и недобро:

– Наслышан, какие они хозяева. Мне мать про кулаков много чего рассказать успела. В детстве ещё, с ребятнёй, постучали, рассказывала, на святки в кулацкие ворота, а кулак вылез, да только не пряниками угостил, а ледяной водой из ушата.

– Ну причём здесь эти давние страсти? – принуждённо улыбнулся Павел Федосеевич. – Нам сейчас из экономической ямы выбираться надо.