. Следовательно, путевой ГО территории может быть максимально насыщен социокультурными реалиями эпохи; в то же время он может реминисцентно включать в себя образы других территорий (там, где родился, жил, бывал путешественник), зачастую сильно удаленных от района путешествия[301] (см. рис. 13). По сути дела, это образ – «матрешка», аккумулирующий наиболее яркие компоненты сразу нескольких образов.

ГО территории обладают миграционной «подвижностью». Во-первых, сам образ может расширяться, включая элементы географических реалий соседних территорий – в результате формируется новый, более яркий и мощный образ. Во-вторых, ГО территории могут перемещаться со своими носителями, трансформируясь по ходу миграции и влияя на траекторию миграции. Так, украинцы, переселяясь в конце XIX – начале XX вв. на Дальний Восток, стремились осваивать территории, близкие по ландшафтным характеристикам территориям их выселения. Переносились также стереотипы пространственного поведения, отношение к ландшафту, которые по мере освоения новой территории все же изменялись.

Процедуры наблюдения и путешествия: образные культурно-географические проблемы. Путешествие как акт репрезентации и интерпретации должно рассматриваться, прежде всего, в образном культурно-географическом контексте, при этом оно прямо зависит от структуры соответствующих процедур наблюдения. Здесь стоит обратить внимание на глубокое исследование М. Б. Ямпольского «Наблюдатель. Очерки человеческого видения»[302]. Задавшись целью детально проанализировать эволюцию структур человеческого видения, автор затронул ключевые проблемные точки концептуального развития социальной и культурной географии, культурной антропологии, социологии и искусствознания. Исходная энергетика исследования – в попытке увидеть геокультурные пространства как автономные потоки образов, связанных с позицией наблюдателя.

Рис. 13. Факторы формирования географического образа в ходе путешествия

Классическое зрение, чьи принципы были сформированы еще в древности, может до бесконечности фиксировать последовательные позиции наблюдения, добиваясь тщательной проработки деталей. Однако методологическая надежность этих позиций стала снижаться одновременно с возникновением образов, репрезентации и интерпретации которых опирались на возможности быстрого расширения пространства видения. Первоначальные попытки живописцев XVIII–XIX вв. сохранить в своих произведениях классические и новые принципы видения столкнулись с невозможностью четкой фиксации позиции наблюдателя. Наблюдатель стал постепенно расставаться со своей субъектностью[303], а его тело становилось лишь частью репрезентируемых и интерпретируемых им образов[304]. В сущности, главная трансформация заключалась в том, что наблюдатель перестал себя центрировать; Центр мира (= позиция наблюдения) стал резко пустеть, «на глазах» превращаться в пустоту[305].

Что требовалось для практически бесконечного расширения человеческого глаза? Формируемые в процессе видения на основе природных явлений культурные ландшафты (вулканы[306], облака[307], водопады[308]) стали восприниматься как мощные, плотные и интенсивные (при этом вполне самодостаточные) геокультурные образы, которые могли мигрировать, перемещаться, путешествовать в собственных, аутентичных пространствах. Так, наблюдение водопадов в XIX в. вело к постоянному воспроизводству сакральной географии Египта, а описание вулканов сопровождалось сокрушающей экспансией световых зрелищ, разрушавших всякие перегородки между внутренними и внешними пространствами. Трансцендирование пейзажей, а, по сути, также их самостоятельное воспроизводство вне зависимости от попыток наблюдателя нащупать «реальную почву» под ногами, установить свое положение в традиционном географическом пространстве, стало непременным условием существования сферы тотального геокультурного визионерства.