. В XX в. географические образы мира осмысляются в рамках глубинной психологии и психологии архетипов Юнга, в трудах по картографии воображения Анри Корбэна; этой линии способствуют работы Тейяра де Шардена и Гастона Башляра[242]. Значительная часть Третьего мира, осознающего себя как тотальность маргинализованных мест, актуализирует мифопоэтические традиции, связанные с культом Дома. В то же время часть Запада ощущает «потерянность» позитивистской географии в расчисленном и бесконечном пространстве Модерна, стремится к пониманию утерянных традиционных способов сенсуализации образов мира (например, увлечение британских географов и планировщиков в 1920—1930-х гг. китайским искусством фэн-шуй)[243]. Однако, собственно классическая западная география, по мнению британских географов Д. Мэтлиса и Д. Косгроува, не добилась успеха в образно-географической репрезентации мира[244].

«Расшатывание» географии Модерна начинается на семиотических перифериях мира. Семиотическая периферия может не быть традиционной географической периферией, однако она (также как традиционная периферия) зависит от семиотического центра с наиболее высоким уровнем развития процессов семиозиса. В семиотическом пространстве происходит падение интенсивности семиозиса от центра к периферии, где знаки уже как бы размыты, слабо прорисованы. В то же время, максимально плотные и устойчивые в центре определенной семиосферы, образы мира становятся более изменчивыми, более семиотически неясными на ее периферии. Именно здесь сильна семиотическая динамика, способствующая неортодоксальным символизациям пространства и развитию географических образов мира, не укладывающихся в пропорциональную и соразмерную картину пространства Модерна[245]. Смысл семиотической динамики состоит в процедурах смены семиотических конструкций на метауровне, в изменениях принципов определения и выделения конкретных знаков и их соотношений с символами и образами. Постмодерн использует морально-этические установки средневековой географии (рай находится на дальних рубежах ойкумены, и его прекрасность прямо связана с его отдаленностью[246]), предельно их опространствляя. Аксиологизм классической географии (под которым понимается стремление к четким соответствиям между местами, пейзажами, странами и определенными ценностными установками, к географической привязке религиозно-этических и моральных нагрузок, к мифологическому осмыслению и освоению территории) превращается в геоидеологии постмодерной географии, когда сами характеристики и образы земного пространства выступают ядрами мощных идеологий; при этом переворот в географических представлениях ведет к необязательной связности и сосуществованию совершенно различных географических образов мирового развития[247]. Так, коммунизм в романе Андрея Платонова «Чевенгур» можно трактовать как идеологию пространства, а устойчивая анти-местная локализация Чевенгура приводит к апогею – фактическому «растворению» города в пространстве степи[248]. Мысль предельно географизирует свой мир, становясь сама по себе географичной (при этом ментальность оказывается географической ментальностью), создавая ментально-географические технологии с помощью процедур детерриториализации и ретерриториализации. Мысль о территории становится мыслью территории: мысль зависит в своем развитии от места, чей образ, впрочем, создается во многом этой же мыслью. Появляется неразрывная целостность мысли и территории, одновременно порождающих друг друга. Локализации мысли соответствует ментализация территории; территория при этом есть мир образной экспансии