– Canarios! – Родригес встопорщил усы. – Замолкни, сопляк! Я никого не боюсь, и ты не хуже других это знаешь. Я служил в святой эрмандаде, когда ты ещё ходил под стол! Мы с Санчесом протопали пешком от Мадрида до Антверпена, я был в тридцати городах и видел такое, что тебе и не снилось. Кто ты такой, чтобы ругать меня такими словами? Кто, а? Жестянщик, переводчик, tinta alma[49]! Тьфу!

Он выплюнул жвачку ему под ноги и умолк.

Некоторое время оба, тяжело дыша, молча буравили друг друга взглядами. Мануэль с трудом сдерживался, чтоб не наброситься на друга. Меч на поясе, казалось, тоже чувствовал его раздражение; рукоять так и просилась в руку. Однако, хоть в душе и бушевало пламя, разумом Мануэль сознавал, что ссора была совершенно беспричинной. «Что это на меня нашло?» – подумал Гонсалес. Усилием воли он подавил вспышку гнева и заставил себя успокоиться и пойти на попятный.

– Ладно, Альфонсо, – медленно проговорил он, так медленно, что за это время можно было сосчитать до десяти. – Ладно. Извини. Скажи мне только одно: это наш командир приказывает, чтобы я сопровождал их к этой девке, или этого хочешь именно ТЫ?

Родригес выдохнул и опустился на скамью, не глядя на собеседника.

– Ты стал таким проницательным, hombre, – с горечью сказал он. – У тебя, наверное, глаз вырос на затылке. Врать не буду. Я не понимаю отчего, но мне не по себе от одной мысли, что её будут допрашивать. Всё время кажется, что она возьмёт и как скажет что-нибудь такое, от чего нам всем гореть потом в огне. Valgame Dios! Я видел ведьм, сотраdre, видел всяких, можешь мне поверить, – от девчонок до старух. И ты их видел. Она на них похожа, как считаешь? Скажи, похожа или нет?

– Палач разберётся.

– Палач с кем хочешь разберётся… А что потом? – Он обратил к Гонсалесу лицо, и того поразила его необычная бледность. Усы Родригеса перекосились и теперь напоминали стрелки на часах (без четверти четыре). – Вот что я тебе скажу, hombre: эта девка так похожа на ведьму, что я стал сомневаться, были ли ведьмами те, до неё. И в то же время, она какая-то… не такая.

Как ни был Мануэль разгорячён и зол, он ощутил, как спину его тронул холодок.

– Это ты так думаешь из-за ребёнка? – Он сказал это и тотчас поймал себя на мысли, что все, решительно все в их маленьком отряде в последнее время избегают обсуждать любые обстоятельства беременности девушки.

Родригес помотал головой:

– Я не знаю, откуда ребёнок. Только я твёрдо знаю, что она – не простая женщина. Это пахнет или чудом, или ересью. Стеречь её – это одно, допрашивать – совсем другое. А я ещё не успел покаяться во всех своих грехах.

– И поэтому решил послать туда меня, – подвёл итог Гонсалес. – Ладно, старая лиса, я подменю тебя, если ты этого хочешь.

– Да не в этом дело, – отмахнулся Родригес. – Просто… ну что ты мог наделать в своей жизни, ты, мальчишка? Ты и не жил ещё. А мы с Алехандро… Ты сказал, что я боюсь. Нет, Мануэль, я не боюсь. И я пойду, но в свой черёд. Но помяни мои слова: сожгут её, отправят в тюрьму или отпустят, мы всё равно не будем спать спокойно. У тебя есть водка?

– Есть. А что?

– Глотни для храбрости. И мне тоже дай глотнуть, а то у меня вся кончилась.

Фляжка перешла из рук в руки. Родригес присосался к горлышку и запрокинул голову.

– Ты всё-таки боишься, – глядя куда-то поверх его головы, сказал Мануэль. От водки запершило в глотке, язык едва ворочался, слова произносились словно сами по себе. Он почему-то чувствовал, что должен это сказать. Холод снова накатил и начал подниматься вверх, к затылку. Заболели глаза. – Ты боишься, как бы мы случайно не отправили на костёр новую Марию,