Мария приготовила ужин. Мы поели на свежем осеннем воздухе, среди застывшего леса. В небе взошла луна, озарив наш лагерь голубоватым светом.

После трапезы Малек принялся рассказывать истории из своей молодости. Они описывали прошлое семьи и всех инну из Пекуаками. Я понимала не все слова, просто отдалась убаюкивавшему меня ритму речей старейшины. В его мягком и слабом голосе слышались сила и сноровистость целых поколений, передавших все свои знания и умения так же, как члены этой семьи стремились во всем помогать мне освоить их. Я была частью этого клана, сплотившегося у огня под луной, отраженной в водах озера. Наши набитые животы, как и развешанные для сушки шкуры и меха, свидетельствовали о долгом и тяжелом дне, наполненном тяжким трудом.

Потрескивал огонь костра. Кристина что-то вложила мне в руку. Я посмотрела – это был табак. Она передала мне и трубку – я набила ее, закурила с помощью подожженной сухой ветки и затянулась. Малек сказал мне что-то успокаивающее. Я глубже натянула берет и прикорнула на плече Томаса.

И сегодня ничто так не утешает меня, как просьбы рассказать эти истории, когда все расселись вокруг костра. Тогда я чувствую внутри такую же свободу, какую пробудили во мне в тот вечер рассказы Малека. Есть что-то, что меняется. А кое-что остается неизменным. И хорошо, что это так.

Когда я открыла глаза, Томас уже ушел. День едва началася, и в лагере царила полная тишина. В воздухе плыло еловое благоухание. Вот чего мне больше всего не хватало ночами под крышей нашей палатки – этого запаха, свежего и пряного.

Когда ветки, из которых сложен шалаш, начинают подсыхать, их нужно заменять, но при этом никогда не используйте ель. Однажды я уже совершила такую ошибку. Собрала целый ворох веток и, подражая Томасу, уже собралась укладывать их крест-накрест, чтобы получилась компактная и крепкая кладка. Но колючки только исцарапали мне все руки и колени.

Мария посмеивалась надо мной, наблюдая издалека. Мое замешательство все возрастало, и, поскольку у меня ничего не выходило, она наконец подошла ко мне и положила рядом две ветки – пихты и ели. Если их сравнить, становится видно: у елки иголки топорщатся вверх, тогда как у пихты они гладкие и ровные. Первые могут поранить, а вот вторые на ощупь мягкие и шелковистые. Я была не в силах сдержаться и заплакала – ведь я вела себя так глупо и неловко.

Мария слегка похлопала меня по плечу и принялась вынимать из кладки шалаша еловые ветви, заменяя их на пихтовые. Она обламывала концы ветвей, ловко рассовывая их в получившиеся прогалы, и каждая обретала свое место, будто в головоломке, так что в результате сам собой выткался густой ковер зелени. В ее манере держать себя со мной не было ни капельки осуждения. Я сдержала слезы и вернулась к работе вместе с ней.

С тех пор мне уже не нужна была ее помощь. И еще я поняла: скучать и бездельничать – это такая роскошь, которой в лесах не может себе позволить никто.

Я сделала большой вдох ароматного воздуха и наконец поднялась. Обе золовки уже развели огонь и грелись возле него, прихлебывая горячий чай, чтобы отогнать утреннюю прохладу. На их янтарной коже поблескивали отражения языков пламени. Лица сестер, с правильными чертами, лучились здоровьем и силой, у обеих был одинаковый пронзительный взгляд.

Я налила себе чая, окончательно меня разбудившего, пожевала немного вяленого мяса. Ненадолго мы замерли, слушая, как оживает лес. А потом приступили к работе. Оставалось еще подкоптить мясо. И заняться всем остальным – шкурой, костями, мехом.

Мужчины еще не вернулись с охоты, и мы каждый вечер ели в палатке Марии. А после трапезы оставались там немного покурить. Золовки разговаривали меж собою, а для меня их речь по-прежнему оставалась такой же непонятной песней, хотя иногда я выхватывала в ней какое-нибудь словечко или выражение. Язык воздвиг вокруг меня стену – и чтобы ее преодолеть, мне требовалось время.