– Идем же, племянник. Хватит потакать досужему любопытству.

С тем он вошел в дом, спутник его последовал за ним.

Лучшие покои верхнего этажа; дядюшка и племянник только что отужинали. Горят свечи в настенном канделябре у двери и трехрогом оловянном подсвечнике на столе. Трепещущие тени старой залы пропитаны чуть едким дымом из большого открытого камина, где потрескивают ясеневые поленья. Напротив кровать под балдахином и тумбочка, на которой таз и кувшин. Возле окна столик и стул. По бокам очага два источенных жучком старинных кресла: деревянные подлокотники, кожаные сиденья; изножье кровати охраняет длинная столетняя скамеечка. Вот и вся обстановка. Окна заставлены, стены голы, лишь над камином обрамленная гравюра – портрет предпоследней монархини королевы Анны да подле канделябра маленькое помутневшее зеркало.

На полу возле двери раскрытый кожаный баул с одеждой и окованный медью сундучок. Огонь в камине, мерцающие свечи и тени скрадывают убогость комнаты, где стены лишь до середины облицованы панелями, а широкие половицы ничем не покрыты, но выскоблены и теплы.

Из сине-белого фарфорового графина племянник наливает себе мадеры и со стаканом отходит к камину. Молча смотрит на огонь. Он уже снял аскот, сколотый брошью, и облачился в парчовый халат (в те дни так называли свободный домашний сюртук), накинув его поверх длинного жилета и панталон. Парик он тоже снял, и потому даже в тусклом освещении хорошо видна его налысо обритая голова (если б не одеяние – вылитый нынешний скинхед). Возле двери на крючках висят его редингот, фрак и модный короткий парик, в углу – сапоги и шпага. Дядюшка все еще во фраке, шляпе и длинном парике, локоны которого примостились на его плечи. Между родственниками мало внешнего сходства. Племянник субтилен, на лице его в отблесках пламени печать высокомерной непреклонности. Орлиный нос и четко очерченные губы не лишены привлекательности, но чем-то это лицо настораживает. Видно, что человек получил хорошее воспитание и, несмотря на относительную молодость, имеет твердую жизненную позицию и уверенный взгляд на мир. В нем безошибочно угадываешь волевую натуру, равнодушную ко всему, что противоречит ее желаниям.

Задумчивый племянник составляет разительный контраст тучному дядюшке, чья брыластая, густобровая, подвижная физиономия тотчас выдает в нем человека иного склада. Однако в отличие от компаньона, который задумчиво созерцает огонь, солидному дядюшке явно не по себе. В его взглядах исподтишка сквозит какое-то нетерпение. Наконец он опускает глаза к тарелке, но тотчас вскидывает голову, услышав голос племянника, который по-прежнему не отрывает взгляда от огня; похоже, трапеза, как и поездка, проходила в молчании.

– Я благодарен тебе за терпенье, Лейси. Меня будто нет.

– Так вы ж заранее уведомили, сэр. И щедро заплатили.

– Все равно. Для того, кто болтовней зарабатывает на хлеб насущный… Боюсь, из меня плохой партнер.

Чудной разговор для дяди и племянника. Мазнув по собеседнику лукавым взглядом исподлобья, пожилой достает табакерку.

– Случалось, за мою болтовню доставалось тухлой капустой. – Он берет понюшку. – А вознагражденья только на капусту и хватало.

Молодой джентльмен усмехается:

– Бьюсь об заклад, таких ролей еще не было?

– Спору нет, сэр. Такого не игрывал.

– Я признателен. Ты справился с ролью.

Толстяк отвешивает нарочито глубокий поклон:

– Я б еще лучше сыграл, ежели б… – Всплеснув руками, он осекается.

– Ежели б крепче верил драматургу?

– В его замысел, мистер Бартоломью. Не гневайтесь.

Молодой человек вновь смотрит в огонь.