– Я исполняла вашу волю, сэр.
– Будто бы. Дерзость твоя неприкрыта, как груди твои. Ужель я настолько слеп, что не замечу тот взгляд твой у брода?
– Так то всего лишь взгляд, сэр.
– А цветочный пучок под носом твоим – всего лишь фиалки?
– Да, сэр.
– Лживая тварь.
– Нет, сэр.
– А я говорю – да. Я прочел твой взгляд и знаю, для чего понадобились зловонные цветки.
– Просто так, сэр. Я ничего не замышляла.
– Клянешься?
– Да, сэр.
– Тогда на колени. Вот здесь. – Мистер Бартоломью показывает на пол перед собой; помешкав, девушка встает на колени, голова ее опущена. – Смотреть на меня.
Взгляд серых глаз впивается в карие глаза на запрокинутом лице.
– Теперь повторяй: я срамная девка…
– Я срамная девка…
– Нанятая вами…
– Нанятая вами…
– Дабы всячески вас ублажать.
– Дабы всячески вас ублажать.
– Я Евино отродье, наследница ее грехов.
– Я Евино отродье…
– Наследница ее грехов.
– Наследница ее грехов.
– Повинна в дерзости…
– Повинна в дерзости…
– От коей впредь отрекаюсь.
– От коей впредь отрекаюсь.
– Клянусь.
– Клянусь.
– Иль гореть мне в аду.
– Гореть в аду.
Мистер Бартоломью долго не отводит взгляд. В его бритоголовой фигуре проступает нечто демоническое – не злость или какое иное чувство, но дьявольски холодное безразличие к женщине, стоящей перед ним на коленях. В нем угадывается доселе скрытая черта его натуры, противоестественная, как напитавший комнату запах горелой бумаги и кожи: садизм (хотя де Саду до своего рождения еще четыре года блуждать по темным лабиринтам времени). Если б кому понадобилось представить пугающий образ бесчеловечности, сейчас он был налицо.
– Отпускаю твой грех. Теперь обнажи мерзкую плоть свою.
Потупившись, девушка встает и начинает распускать шнуровку. Мистер Бартоломью сурово наблюдает из кресла. Девушка чуть отворачивается; затем присаживается на дальний край скамейки, куда сложила одежду, и, сняв подвязки, скатывает чулки. Голая, в одном лишь чепчике и сердоликовом ожерелье, она понуро складывает руки на коленях. В ней нет тогдашней модной мясистости: тело стройно, грудь маленькая, на очень белой коже никаких язв, что давеча поминались.
– Желаешь, чтоб он обслужил тебя?
Девушка молчит.
– Отвечай!
– Томлюсь по вашей милости. Но вам я не угодна.
– Да нет, томишься по его елде.
– То была ваша воля, сэр.
– Чтоб поглядеть, как ты резвишься в блуде, а не воркуешь голубицей. Познав прекрасное, не стыдно ль пасть столь низко?
Молчание.
– Говори!
Набычившись, девушка затравленно молчит. Мистер Бартоломью переводит взгляд на Дика; в глазах того и другого вновь мелькает загадочное выражение, словно они смотрят на пустую страницу. Хозяин не подал никакого знака, но Дик резко выходит из комнаты. Девушка удивленно взглядывает на дверь, однако ни о чем не спрашивает.
Мистер Бартоломью подходит к камину и, сгорбившись, кочергой аккуратно подгребает в огонь уцелевшие бумажные клочки. Затем выпрямляется и смотрит на тлеющие поленья. Медленно подняв голову, девушка разглядывает его спину. Какая-то мысль затуманивает ее карие глаза. Беззвучно ступая босыми ногами, она приближается к бесстрастной фигуре и что-то ей шепчет. О предложении ее догадаться нетрудно, ибо руки ее опасливо, но умело обхватывают талию молодого джентльмена, а обнаженная грудь легонько прижимается к его обтянутой парчовым сюртуком спине, будто на парной верховой прогулке.
Мистер Бартоломью тотчас перехватывает ее руки, не давая им сцепиться.
– Ты глупая лгунья, Фанни. – Голос его вдруг утратил злобную желчность. – Я слышал твои стоны, когда давеча он тебя охаживал.
– То лишь притворство, сэр.
– Однако ж сладкое.