В общем, я Полине стал помогать.

После диктанта как-то, после очередной двойки, она особенно печальная стояла в коридоре у окна, вот тогда я ей и предложил помочь. Боялся, конечно. Вдруг бы она послала подальше. Мало ли что у нее в голове. Тем более в синей… Но она не послала. Просто молча пошла в класс, и я – за ней, и она дала мне свою тетрадку с этим несчастным двоечным диктантом, и я стал проверять. И говорить, где неправильно.

А то, когда она у окна стояла, мне даже показалось, что она немножко плачет. Беззвучно, конечно. Просто глаза как будто немного такие были… прозрачные, как будто в них слезы. Так что вот, поправил я ей диктант, и потом тоже помогал с русским, а потом она сама уже ко мне подходила, чтоб я помог…

Но я так и не мог понять, нравлюсь я ей тоже или нет. Потому что подходила она только тогда, когда просила о помощи. Просто так не подходила никогда: спросить – как дела, например…

Но и то было хорошо. Что подходит.

А потом у нас был такой вечер в школе – «Осенний бал». Прошлой осенью. Всякие конкурсы, типа «Осеннее блюдо», «Осенний танцпол» и другая ерунда… А в конце были танцы.

И Лидия Михайловна наша, всегда строгая, немного даже подобрела, потому что ее физик пригласил на танец. А он молодой, красивый, вот она и подобрела, и вся прямо засияла. Конечно, если бы ее, скажем, завхоз пригласил, Василий Родионыч, то вряд ли бы засияла. Потому что он довольно пожилой, и сморщенный, и грузный. Вот физик – это другое дело. Значит, закружились они с физиком в вальсе, а мы на них смотрели и тихо ржали.

Я все хотел пригласить на танец Полину и все не мог решиться. И тут… Вы представляете, Андрей Бобров, этот, видите ли, гитарист, ка-ак подошел к ней! Да ка-ак пригласил! Да она, гляжу, ка-ак согласилась, да как прямо засветилась вся тоже – я в первый раз, кажется, увидел, что она улыбается! И даже не молчит, как обычно, а что-то ему говорит, он – ей что-то в ответ и тоже лыбится! Бобер, понимаешь!

И они пошли танцевать! И долго так танцевали, целых три танца!

А я, как дурак, сидел, и смотрел на них, и злился.

И потом, после этого осеннего праздника, я решил к ней подойти и прямо признаться – что она мне нравится и что, если ей нравится Бобров, а не я, – так я не против, только зачем тогда ко мне постоянно подходить было целый год? Только из-за русского? А Бобров, между прочим, тоже за русский регулярно двойки хватает!

И всю субботу и воскресенье я думал и представлял, как подойду к ней на перемене, она будет, как обычно, одна стоять у окна, грустная и синеволосая… А я подойду и скажу:

– Привет.

И она, как обычно, молча кивнет.

И я ей во всем тогда признаюсь!

Наступил понедельник, и я весь первый урок на нее смотрел, оборачивался и жутко переживал… И вот наконец – звонок, и все как ломанутся на перемену! И я тоже как ломанусь. К окну. Где она.

Подхожу, весь трясусь внутренне, но виду не показываю.

– Привет, – говорю.

А она даже не кивает. Просто улыбается сама с собой и в телефон смотрит… Опять улыбается! Ну явно что-то не то с человеком!

Гляжу, а у соседнего окна – Бобров, пишет в телефоне, и смотрю – они переглядываются! Улыбаются оба смущенно, как дураки, глядь друг на друга, и опять в телефоны! И пишут!

Ну, я тогда совсем расстроился. Фиг тебе теперь, думаю, а не русский. Сама домашку делай, сама диктанты свои двоечные исправляй. Тоже мне, девочка с голубыми волосами, Мальвина, понимаешь…

Это у меня Пьеро просто есть. Кукла такая. Папа подарил. Папа в театре работает, артистом, ну я говорил уже, и вот он мне подарил Пьеро на Новый год, еще давно, когда с нами жил. Такая, марионеточная кукла, на нитках. Папа меня учил, как этого Пьеро правильно водить.