Я стал собирать чемоданы. Уложив их, я пошел прогуляться на приморский бульвар.

Я недолго бродил по улицам вечернего Баку, так как мысль о скором отъезде все же беспокоила меня.

Задумавшись, я не спеша шел по проспекту Ленина, подходя к знаменитому «Парапету», о котором считают нужным писать решительно все журналисты, посещающие Баку.

Внезапно я услышал позади себя английскую речь и, чуть посторонившись, пропустил группу английских военных, шедших с двумя дамами. Они, шумно смеясь и о чем-то оживленно разговаривая, прошли мимо меня. Все это случилось так быстро, что я не успел даже оглянуться и увидеть лицо кого-либо из них, и только красивый грудной голос одной из дам, весело сказавший шедшему с нею офицеру:

«О, сэр Джемс, я всегда была уверена, что вы даже в дебрях Азии останетесь джентльменом и европейцем», – запомнился мне.

Вероятно, это были сотрудники какой-либо торговой или военной миссии, каких в эти дни было много в портовых городах Союза. Я проводил глазами кремовой плащ-пальто дамы, ее белокурые выбившиеся из-под шляпы локоны и, перейдя Парапет, пошел к гостинице.

В 22 часа 30 минут пассажирский пароход «Тургенев» отошел от пристани. Мы с генералом стояли у окон каюты и, опершись о поручни, смотрели на толпу, провожавшую пассажиров, едущих в Иран. Среди отъезжающих были и персиянки с мужьями и детьми, шумно и суматошно погружавшиеся на пароход. Их беспокойные голоса, взволнованный вид, обилие чемоданов, тюков и ковровых сум несколько нарушали чинную степенность посадки. Почти перед самым отходом, когда рабочие взялись убирать трап, из вокзала выбежали три англичанина в военных костюмах, две дамы и пожилой штатский господин, за которым шофер и носильщики несли два обитых медными полосами чемодана и весь оклеенный багажными и отельными ярлыками саквояж. Пограничники осмотрели их бумаги, и лейтенант, командир контрольного поста, отдавая честь, вежливо сказал:

– Прошу.

Англичане поднялись на пароход, направляясь к своим каютам. Издав последние прощальные гудки, «Тургенев», отчаливая от пристани, развернулся и, выйдя на курс, стал набирать скорость. Легкое подрагивание корпуса, шум машин и характерный звук бегущей за кормой воды усиливались. Огни города стали уходить вглубь. Баку отступал, уменьшался и вдруг разом растаял в темноте.

– Остров Нарген, – сказал генерал, указывая на новые огни, показавшиеся слева по борту «Тургенева».

Оба яруса пассажирского парохода были полуосвещены, и в их полумраке виднелись проходившие по коридору или прижавшиеся к перилам люди.

Ветер свежел, ночь становилась прохладней, и море, осветившееся луной, засеребрилось, заплескалось в чешуйчатых, сверкающих блестках игравшей под ветром воды.

– Какая красота!.. Какие краски!.. Ни один поэт и никакой художник не сумеет описать такую чудесную ночь! – послышалась в стороне английская речь.

Я прислушался. Это был тот же голос, грудной, приятный, низкого, бархатного тона, который я сегодня слышал у Парапета.

– С чем можно сравнить это море играющих, сверкающих, я бы сказала, звенящих блесток, скажите сразу, сэр Джемс?

– Э-э, могу… с серебром и со слитками золота, хранящимися в подвалах Королевского казначейства в Лондоне, – ответил бас.

Англичане расхохотались.

– Сребролюб, лишенный фантазии, – тоже смеясь, проговорила незнакомка.

– Однако становится свежо… Пойдемте-ка в каюту, почитаем на сон грядущий газеты, – сказал генерал, и мы вернулись в уютную каюту, где ждала нас кипа иранских газет.

Утром я вышел на палубу. Впереди, в голубой пелене мглы, теплого воздуха и горячих лучей персидского солнца, вставал Пехлеви.