– Скажи, ты знаешь про золотую паутину? – неожиданно задала вопрос колдунья.

– Да. Я не только знаю. Я ее тку! – ответ был как удар молнии, но Малка выдержала его.

– Тогда, что ж, мы стянем этот мир в единое целое,…даже если он этого не хочет! Я пойду. Я немного устала. Даже бессмертные устают. Не умирают, но болеют, – вспомнила она слова Раймона, – Я буду ждать, когда ты позовешь,…но знай, я не вижу себя в Яви. Не вижу своей Доли. Не вижу своего места. Род, который я хранила и берегла, прервался,…а то, что делают Боги,…делаете вы…мне не по сердцу,…а сердцу не прикажешь, – она с трудом высказала все и теперь ждала, что скажет Фрея.

– Насильно мил не будешь. Я приду, когда ты позовешь, но запомни мои слова. Наступает век, в котором мы с тобой пойдем рука об руку. Мы и многие другие твои друзья. Запомни мой девиз. Рабам свобода не нужна. Поэтому я приду тогда, когда вы сами захотите быть со мной и делать одно дело, – она обняла Малку и прижалась щекой к ее щеке, – Я честно рада, что в этом деле со мной будешь ты, – шепнула ей в ухо.

– И я то же, – открыто глядя ей в глаза, ответила ведунья. Повернулась и пошла к коню.

– Ведь Артемида не просто так нам про Симеона рассказала, – вслед ей тихо сказала Фрея, – Подумай. Скоро мир забудет о волхвах и чародеях. Подумай. У Симеона-волхва были два ученика. Одного из них звали Фауст, – она помахала вслед Малке, – Он предал Учителя.

Знатность редко является результатом доблести.

Доблесть же результатом знатности еще реже.

Ф. Бэкон

В один из дней к Малке подошел Микулица. Нерешительно мял в руках свою черню шапку.

– Ты чего-то спросить хочешь, побратим? – Малка остановилась, глядя на него, – Не мнись, спроси.

– Ты Малка, помнишь наверно короля шотландского Роберта? Он тебя в бане парил, – неуклюже спросил Микулица.

– Ты бы лучше книги писал, побратим. А то на словах у тебя все не так выходит. В книгах лучше. Да не парил меня Роберт, а баньку мне с дороги истопил, и веничек можжевеловый дал. А тебя со стороны услышишь, Бог знает, что подумаешь. Ну, помню я того короля, а что? – Малке стало интересно, чего это чернокнижник вспомнил про ее поездку к Брюсу.

– Ну не парил, – согласился монах, – Но помнишь же его. У вас с ним любовь была, – Опять неуклюже сказал он.

– Да не у нас с ним любовь была, – рассмеялась Малка, – А я любила его шотландцев. А любовь у меня была с бардом Томасом Лермонтом. Когда ж ты мысли в словах излагать научишься, чудо ты мое. Умница, мудрец, любомудр, кудесник и чародей. Книг прочитал столько, что весь род людской не читал, сам написал не менее, а говорит, что жернов ворочает. Что тебе о нем знать надобно?

– Я хотел бы знать, – подбирая слова, Микулица старался не упустить мысль, – Я хотел бы знать кто он и откуда?

– Кто?

– Роберт Брюс и…вообще Брюсы. Я тогда,…когда мы были за Адриановым валом, …вообще мало что запомнил, да и не очень-то запоминал, – зло закончил он.

– Роберт Брюс, – воспоминания накатились на Малку, – Роберт Брюс. Боже как давно это было. Еще до Куликовской битвы и нашествия Черной смерти и Великого Мора, – она закрыла глаза, и все предстало пред ней, как на ладони.

Корабль, борясь с волнами и порывами ветра, доставил их на берег туманного Альбиона, Белого острова. Они съехали по мосткам и углубились в лес. Маленький отряд сбился в плотную группу, нахлестывая коней. Мари, тогда ее звали Мари, держала путь через Шервудский лес на север, в Шотландию, в замок Кастл-Рок.

Леса, леса, леса. Этот постоянный туман и мелкий моросящий дождь. Проклятая доля, проклятый остров, проклятая гонка. Она тогда злилась на всех, а более на себя. Злилась за все. За то, что Жанну к этой кукле курносой Сибилле отправила на Кипр изучать искусство пророчицы и весталки, надо было самой учить. Надо было все бросить и везти ее в Аркон, Храм на острове Рюген, самой. Самой представить пред очи самого Святовита. Да, да, да не Артемиды или Велеса, а пред очи самого Святовита. Она имела на это право. Нет, ее несет сюда, на край земли, в эти вересковые болота и мхом поросшие низкие холмы. В эти скалы, в этот бурелом. Она умело отвернула от поваленного бука преграждавшего тропу. Настроение было мерзкое, плащ намок, в сапогах хлюпала вода, иноходец начал спотыкаться, чего с ним не было лет пятьдесят. Угрюмы потеряли блеск в глазах. Только Микулица, да этот самый Микулица, что задает сейчас вопросы, ступал с ней стремя в стремя.