Бал был в полном разгаре и к ночи начал набирать силу уже неудержимую. В углу залы уединились трое: Ромодановский, Лефорт и Брюс.

– Третий круг понятно – токмо для своих, кто в этом деле все кумекает и знает, – князь-кесарь отхлебнул глоток меда в пол ковша, – Второй круг Нептуново обчество. Это ты их лихо гребцами одной лодьи обозвал. Нехай гребут, – он хлопнул Брюса по плечу, отчего у него чуть кубок из рук не вылетел.

– Потише ты, бугай, – грубо вдруг сказал иноземец, отчего у Ромодановского от удивления усы стали торчком, – Я вот не то чтобы слаб, соплей не перешибешь и то, малость что не окочурился. А другого, точно в Навь определишь!

– Ты ж кто?! – теперь поперхнулся Приор, – Ты ж отколь так лихо по нашенски? Ладноть, молчу. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Совершенный он, – спокойно сказал Лефорт, – Совершенный. А будешь ты хорошо служить, и ты с ним вровень станешь. Да ладно, ты, о чем спросить-то хотел?

– Да ладно, – придя в себя после второго глотка, продолжил Федор, – Второй круг – гребцы эти, – он опять хмыкнул, – А первый? Должон быть и первый круг? Али я не прав? А Совершенные? – в его голосе слышалась опять власть и издевка.

– Быстро оправился, – про себя подумал Микулица, потирая отбитое плечо, – Молодцы Всадники Сионские умеют Приоров выбирать, – вслух сказал, – Так сделаем братья, – они склонили головы друг к другу и зашептались.

– Учредим на Немецкой слободе «Всешутейный, сумасброднейший и всепьянейший собор князя Иоаникиты, патриарха Пресбурского, Яузкого и всего Кукуя». При нем конклав из двенадцати кардиналов, а прочих епископов, архимандритов и другой братии духовной не меряно…

– Поверх князя-папу из шутов, – подхватил задумку Лефорта Брюс, – И нехай Петр им устав сочиняет, он любит уставы сочинять, – вспомнив морской устав, со смехом добавил он.

– А первой заповедью объявим им славить Бахуса питием непомерным, и введем свой порядок пьянодействия… свои облачения, молитвословия и песнопения, – Ромодановский уже понял смысл их задумки, и развивал ее дальше.

– И чтоб были у них свои всешутейшие матери-архиерейши и игуменьи. Для усладу – добавил Лефорт.

– И проводить все на масляную, когда все рядятся и колядуют…, – князь-кесарь расцвечивал придуманное.

– И на Святки, когда ране скоморохи ходили…, – теперь подхватил Брюс.

– И в этой матрешке мы упрячем и Второй круг и Третий, – серьезно свернул обсуждение Лефорт, – Кто ж поверит и искать среди шутов чего серьезного будет, если сам князь-кесарь на это милостиво посмотрит, если Вашему пресветлому царскому Величеству холоп Петрушка Алексеев будет челом бить.

– В шутовстве измены государству нет! – серьезно начал Ромодановский, но с хохотом закончил, – Пьяный проспится – дурак никогда! Но это только я знаю. Прячем круги свои в пьяном буйстве. Хорошо, – он опять громогласно захохотал, так что все обернулись.

В этот момент одна из дверей распахнулась и в залу вошла, нет, вплыла новая дама. Чувственная красавица, без признака кокетства, образец женских совершенств. С холодным надменным взглядом. Она плыла по паркетам, чуть придерживая тяжелое парчовое платье двумя пальцами, слегка приоткрыв шелковые туфельки, мягко ступавшие по полу. От нее исходил какое-то лунное свечение и какая-то все поглощающая страсть, так что все мужчины бывшие на балу готовы были преклонить колено.

– Это моя воспитанница Анна Моэнс де ла Кроа, – подскочил к ней и, взяв ее под руку, представил Лефорт.

– Домичелла Монсиана, – на итальянский манер выдохнул Брюс.

Конец ознакомительного фрагмента.